Даже стыд на домашних взглянуть,
Уж не знают ли, хвороба на них,
Отчего мое личико смеется,
Отчего мое сердечко бьется...
А Михась Василек, у которого на старенькой хате жито поросло, который так здорово рассказывает про охоту на диких кабанов, писал почему-то и такое:
Черной курицей на стрехи села ночь
И клюет, клюет рассыпанные звезды...
Правда, мы с ним потом вместе смеялись над этими строками.
***
Осенью 1957 года в Кракове, на встрече с писателями и журналистами, у меня спросили, как у нас, в Советском Союзе относятся к роману Сенкевича «Огнем и мечом». Я ответил, что приблизительно так же, как в Польше к «Тарасу Бульбе».
Вскоре после этого я увидел двухтомное издание избранных произведений Гоголя на польском языке с оговоркой в предисловии: «Тарас Бульба» не включен сюда по известным причинам...
Теперь вот читаю о завидной, поучительной работе Николая Васильевича над языком своих произведений, в частности над языком «Бульбы», и как-то досадно и жаль, что эта повесть, как и роман Сенкевича, дойдет не до всех людей, как и другие вещи этих великих авторов.
***
Мужик приходит засветло. Садится надолго. Рассказывает интересно, обстоятельно. Там засмеешься, там даже сердце захолонет от страха, а там, как на салазках, покатишься далеко-далеко с горы...
Еще история. Еще...
Картошка наша уже сварена, уже и съедена — все под его рассказ, уже и малыши затихли на печке, уже и керосина в лампу я подлил, уже и батя наш клевал, клевал носом, да и захрапел за столом.
— А то как-то зимой, дай бог память, однажды...
Я не дремлю. Мне только хочется сказать, сквозь судорогу сто сорок восьмого безудержного зевка:
«Хороший вы, дядька, человек. Толково про все говорите. Да шли бы вы уже, может, до дому. А завтра снова пришли бы, новое что рассказали...»
Я не говорю так, конечно,— ведь получится нехорошо. А уже и наша неутомимая мать не может прясть: не только глаза не глядят, а и руки наугад не слушаются.
— Дак я и говорю ему,— плывет спокойный и полноводный дядькин рассказ,— чего ты, человече, хочешь? А он еще и огрызается, паршивец! Что ж ты, говорю...
Первые петухи его не смутили. Вот-вот запоют вторые.
Еще история. Еще...
...Он припомнился мне над страницами одной новой книги.
Автор талантливый, хорошо подготовленный, автору есть что сказать, я слушаю его с удовольствием, потом с уважением, затем терпеливо, наконец — сдерживая зевоту. Я человек. Сто страниц, еще сто, еще... И хочется сказать:
«Дядька, а может, вы лучше завтра б зашли! Новое что рассказали б?..»
***
Разумно пользоваться воронкой можно только соответственно ее назначению: переливая из широкою и узкое.
В литературе мы очень часто льем воду наоборот: из маленького замысла — в широкое многословие.
***
Слушая «Ой, не кукуй, зязюленька...» в чудесном исполнении капеллы Ширмы, мне хотелось счастливо зажмурить глаза, протянуть руки и обмакнуть свои пальцы в свежесть весеннего утра... Как в росу. Как в криничную воду. Чтоб посвежело на душе.
Дело и в музыке, и в слове.
В другой нашей песне пьяный мужик сам лег спать, а женку послал искать в поле коня. И вот она, молоденькая, идет:
...Памажы ты, зорачка,
Знайсці мне конічка!..
Какая картина ночи!
А что за точность, какой силы заряд и обиды, и жалости «хоть ты возьми да разорвись от слез...» — в простеньких, наивных и, кто-то скажет, сентиментальных словах:
Ой ты, мамачка, мамка,
Цябе кліча дзіцятка —
Пашкадуй ты сіротку
Ды памый мне галоўку!,.
Ну, а размашистый задор в «Левонихе»:
А пасынка дык і чорт не бярэ —
Несалёную капусту жарэ!..
Приятно было слышать, как подпевал себе это деревенский плясун, не находя слов от нахлынувшего веселья.
***
Мглистое, парное утро.
На поседевшем, старом частоколе у колодца — росный круг паутины. За частоколом тепло-багряные крупные цветы клеверной отавы. Над ними, в мокрой листве тяжелые малиновые сливы.
Вспоминается Лермонтов. Что, разве это не бессмертие?
***
Толстовский Позднышев сказал когда-то: «Теперь я на юг. У меня там домик и садик».
А я вот хожу по окраинным улицам и закоулкам Кисловодска, смотрю из окна электрички, по пути в Пятигорск, и радостно припоминаю их, те, очень обычные, слова.
Какая точность, и что она значит в великом мастерстве! Скажи он «дом и сад» — ничего этого не было бы.
***
Человека что-то сильно поразило, и он пишет: «Я этого никогда не забуду!» Еще и с восклицательным знаком.
Человек тот пожил, после того как написал это, недолго, уже прошло порядочно времени, как он умер. И очень бедным, грустным кажется мне это его «никогда». Потому что вот и меня то же самое явление поразило. И я понимаю, что о нем ему надо было сказать сильнее, не так шаблонно.