И она вдруг исчезла, растаяла в воздухе, как это умела делать, если не ошибаюсь, ее сказочная тезка. Василиса улетучилась, оставив меня, идиота, у стола с целлофанированной дребеденью: триллерами, веллерами, кысями, черепашками-ниндзя, пособиями принудительной приватизации и подробнейшими, с цветными иллюстрациями и схемами, руководствами по рукоблудию…
Так и стоял я при этой печатной продукции, пока не появились два нарочито небритых мордатых молодца, каковые и оказались, на беду мою, хозяевами Василисиного стола.
— А где рыжая? — рассеянно оглядываясь, спросил первый.
— А это… а где, блин, выручка за три дня? — выслушав мой лепет, мрачно осведомился второй.
Василиса так и не появилась…
Не буду рассказывать, когда и каким образом я покинул в тот день «Крупу́». По сию пору мне стыдно и больно даже вспоминать об этом. Уж лучше я расскажу читателю, что случилось в то самое воскресенье 12 мая совсем в другом конце города, на тихой Петровской набережной, куда к одному из подъездов дома № 4 подкатила Василисина «копейка» вишневого цвета, с разными — одна желтая, другая нормальная — фарами.
…Дверь была металлическая, с художественной, в виде свирепого льва с кольцом в зубах, ручкой и тремя замочными скважинами разного калибра и конфигурации. Звонок музыкально дилинькнул, послышался далекий кашель, долгое приближающееся шарканье, затем воцарилась тишина — Василису внимательнейшим образом изучали сквозь глазок. Наконец запоры заскрежетали, дверь приоткрылась, и лысая голова с характерными усами и еще более характерным акцентом, кашлянув в кулак, просипела:
— Тибе каво?
— Надежду Захаровну, — ответила гостья, — мы договаривались.
— Захады.
Надежда Захаровна Царевич, которую, надо заметить, Василиса видела впервые в жизни, оказалась очень даже привлекательной пухлой блондиночкой, с капризно поджатыми губками и с кукольно-голубыми глазками, дополнительно к которым прилагался довольно-таки жесткий, холодный прищур.
— Так вот вы, значит, какая! — не вставая с тахты, сказала она. — Ну что ж, проходите, присаживайтесь…
Огромный, как показалось Василисе, холл с наглухо зашторенными окнами был освещен торшером с оранжевым абажуром. В отделанном изразцами камине металось декоративное пламя.
— Значит, вот вы какая, — с удовлетворением повторила Надежда Захаровна. — Ну что ж, моя мама всегда говорила: у Эдика губа не дура. Чем могу служить?
— Это ваш новый муж? — спросила присевшая на краешек стула Василиса.
— А вам-то, собственно…
— Вы с ним уже расписались? — перебила нервно открывшая и тут же закрывшая сумочку гостья.
— Ах, вот вы о чем!.. Осуждаете?! Ах, мол, какая сучка! — не успела еще просесть могила…
— Могилы нет. Никакой смерти тоже, уверяю вас, не было.
— Да-а?! А жизнь у меня была?! — Надежда Захаровна схватила дымившуюся в пепельнице сигарету и жадно затянулась. — Вы ведь, кажется, бездетная, милочка?
— Какое это имеет значение…
— Очень, оч-чень большое! Вот вас почему-то интересует, не расписалась ли я? Увы, еще нет. Но будьте уверены — сделаю это! И не ради себя — о нет! — ради него, ради моего сына. Ребенку нужен отец… Да, да, отец, и нечего ухмыляться, милочка. Думаете, не знаю, о чем вы подумали?! А я вам так скажу: лучше уж такой, но с деньгами! Досыта, до тошноты накушалась этих интеллигентских благоглупостей: свобода, Россия, душа, Бог, идеалы, какая-то там, прости Господи, Небесная Русь, честь, совесть и, конечно же, любовь, любовь, любовь… А семья, а сын, а я, в конце концов?! Думаете, его кто-нибудь гнал в Чечню? Сам напросился. Просто взял и сбежал!.. Кстати сказать, и от вас тоже, голубушка. Так что и на свой счет особо не обольщайтесь! Если он и любил что-то в жизни по-настоящему, то только свои, пропади они пропадом, стишки… «Звезды капали с неба…» — Надежда Захаровна шумно фукнула дымом в потолок. — Капать-то капало, только не оттуда! Вы хоть знаете, что у него была гонорея?.. Ах нет! Ну так знайте же!
— Все сказали? — тихо спросила Василиса.
Но Надежда Захаровна словно бы и не услышала.
— Чистота-а, красота-а!.. Самовлюбленное ничтожество! Ему, видите ли, даже разговоры о деньгах были противны. Они ведь по преимуществу изволили проживать не на земле, а там, в своих заоблачных эмпиреях. И вдруг — на тебе! Выяснилось, что презренные денежки — это все: и свобода, и Россия, и честь, и совесть! Все, все, как выяснилось, имеет свою стоимость: и жизнь, и печатанье его стишков — о, как я их ненавижу! — и учеба сына, и жратва, черт побери… Деньги, деньги, деньги!.. Что, может быть, я не права?! Ну вот вам — только честно, честно! — вам, милочка, не нужны деньги?