Чуть не сбив с ног халдея, она влетела в восточную гостиную, где бледноватый, но уже вполне живой Константин Эрастович, поджидая ее, сидел со свежим номером «Коммерсанта» в руках.
— И имейте в виду, — продолжая внутреннюю полемику, прошипела клокочущая Василиса, — имейте в виду: ничего — вы слышите?! — ничегошеньки между нами не было!..
Господин Бессмертный, сидевший за столом по-домашнему — в халате и в турецкой феске, — удивленно воззрился на разгневанную гостью:
— Любовь Ивановна, голубушка, а что было-то?.. Ну, попрыгали, побесились малость… Вы зачем-то пальмы мои в сад повыкидывали. Мишане глаз подбили, мне в душу плюнули… Вы что, думаете, я шутил?! Я ведь на полном серьезе. Хотите, опять на колени встану, как давеча? Ну, хотите?..
— Вы о чем это? — растерялась Василиса.
— Не помните!.. Ай-ай-ай! А ведь я просил, умолял, целовал краешек платья. «Любовь Ивановна, милая, — обливаясь слезами, говорил я, — не уезжайте, не покидайте меня. Вот вам мое сердце и моя рука!..»
— Видала я вашу руку! — намазывая хлеб маслом, фыркнула виновница ночных беспорядков.
— Я покончу с этим, я вылечусь! — ударил себя в грудь Константин Эрастович. — Вот честное капиталистическое! Не верите?
— Верю только зверю, — нахмурившись, сказала Любовь Ивановна, — пуле да ножу, а прочим — погожу. Шутка переходного периода.
— Шуточки у тебя…
— Ага, мы, значит, и на брудершафт пили!
— Пили, — подтвердил господин Бессмертный. — И целовались троекратно.
— Слушай, Костей, — сказала Василиса, — ну скажи честно — на кой я тебе нужна?
— Честно?.. — Константин Эрастович свернул газету. — Нравишься ты мне: вон какая сильная, здоровая — кровь с молоком! Может, и наследника мне такого же родишь…
— Черта лысого я тебе рожу! — долбанула кулаком по столу Василиса. — Понял?!
— А чего ж тут непонятного? — пожал плечами Кощей.
— На брудершафт мы, стало быть, пили. Что еще было?
— Ты из маэстро Мефистози столовое серебро вытряхивала.
— То есть как?
— Обыкновенно. Держала за ноги и трясла. А они из него сыпались: вилки и ножи, которые он спер у меня… Потом мы песни пели.
— Русские?
— Народные, уж такие, блин, самобытные…
— Это хорошо, — одобрила Любовь Ивановна. — Дальше… Что в моей спальне было?
— В будуаре?.. Ты ложилась спать, я постучал. Зачем? А все за тем же: отговаривал, уговаривал, просил, умолял… Тогда ты стала собирать сумку. Я пытался помешать. Ты ударила меня, я упал. Я упал и… и заплакал. Горько, безутешно…
— Бедненький! — вздохнула Василиса, которая от мужских слез становилась буквально сама не своя. — И тут… и тут я начала жалеть тебя?
— О-о!.. Ты прижала мою голову к своей груди и зарыдала со мной вместе…
— Что было потом, чудовище? — вскричала Любовь Ивановна, лившая из кофейника мимо чашки.
— Потом?.. Потом ты высморкалась в простыню и, всхлипнув, шепнула мне: «Угомонись, мужик, у меня месячные…»
— Прямо вот так и сказала?! Боже мой, какая же я стерва!.. Тебе кофе подлить?..
Больше ничего такого интересного за завтраком не произошло. Она уже поднималась по лестнице, когда Константин Эрастович вдруг сказал:
— Да, кстати, билет вам, милостивая государыня, уже заказан.
— Билет? — остановилась Василиса.
— Авиабилет на Минводы. Отлет через два часа. Мишаня внизу, в машине…
— Господи! — только и сказала несостоявшаяся миллиардерша.
«Ну хорошо, хорошо, допустим, я кругом не прав, — терзался сомнениями Магомед. — Ашот Акопович никаких тайных замыслов не имеет, два сопливых придурка за мной втихаря не следят, телефон на Староконюшенном не прослушивается. Допустим, что этот вот небольшой пакетик в моих руках — ага, полиэтилен, в который он завернут, не только завязан крест-накрест бечевочкой, но еще и запаян, — допустим, что посылочка сия и в самом деле содержит то, что на ней карандашиком написано: „Тертый корень чемерицы“… Допустим! Но что же следует тогда из этой более чем странной комбинации? Уж не то ли, что я — Борис Магомедович Базлаев — ровным счетом ни шиша не понимаю в происходящем…»
Сделав столь неутешительный для себя вывод, Магомед, сидевший на своем привычном — по правую руку от водителя — месте, щелчком выбросил только что прикуренную сигарету в проносившиеся мимо зеленя за кюветом шоссе.