Борису Магомедовичу показалось, что у него из-под ног уходит пол.
— Минуточку-минуточку, Цыпляков! То есть как это… как это три?!
— Вот и я ему, товарищ майор: да как же три, когда их пять в ларьке-то было. Четыре в коробках, одна на витрине. И про «сникерсы» тоже врут они, как сговорились. Джебраилов, хозяин точки, говорит — восемь коробок «сникерсов» было, а они, сукины дети, утверждают — одна! Одну, вскрытую, у Лопухова и нашли. А еще сигареты «Мальборо» — четыре упаковки, тушенка китайская со стеной — десять банок, помада женская в тюбиках…
Желудочный спазм прямо-таки скрючил Бориса Магомедовича.
— Отста… отставить помаду, лейтенант, — мучительно морщась, простонал он. — Я тебя про куклу спрашиваю, кукла эта твоя как выглядит?
— Так ведь обыкновенно, — удивился лейтенант Цыпляков. — Они же все на одно лицо — голубоглазенькие, волосюшки светлые, ну туфельки там, платьица, рюшечки всякие. Американская, товарищ майор, кукла, а называется она — Горби!
Окно в дежурке было приоткрыто. Теплый, совсем уже летний ветерок вздувал казенные занавески, игриво топорщил хохолок на затылке сидевшего без фуражки воронежского лейтенанта. Волосюшки у него были светлые, почти белесые, совсем как…
Кислый комок подкатил к горлу Магомеда.
— Слышишь, Цыпляков, — с трудом сглотнув, сказал он, — кукла эта ваша вовсе не Горби, а Барби называется… Барби, а не Горби, понял или еще разок повторить?..
В Павловске, где Вовчик встал под заправку, Магомед вдруг спросил у шмыгавшего носом «отморозка»:
— Слушай, ты, цветок душистых прерий, а как к тебе «тетешник» попал?
Увы, и в этом случае предварительная версия Бориса Магомедовича подтвердилась: патологический жадюга Ашот Акопович попросту отвез на дачу с таким неимоверным трудом им, тогда еще следователем Базлаевым, добытое из сейфа вещественное доказательство. Там его — в собачьей, елы-еп, конуре — и обнаружил повсюду сующий свой трижды перебитый нос Киндер-сюрприз, стороживший с Торчком загородную недвижимость патрона. Там же, у конуры, над телом накачанного наркотиками ротвейлера и возник план наезда на Семена Ароновича Солоновича, соседа Акопяна по даче.
«Старый скупердяй, жмот! — клял Микадо бывший следователь прокуратуры. — Ведь говорил же, говорил я ему: выбрось, Ашот, пушку. Утопи, зарой, продай лицу нерусской национальности. Без орудия убийства и сам факт убийства под вопросом, тем более такого нелепого, можно сказать, несусветного…»
Человек трезвого, аналитического ума, Борис Магомедович вспомнил некоторые обстоятельства этого странного дела и невольно поежился. Обвинение практически рассыпалось не только потому, что исчез акопяновский пистолет. На другой день после преступления из морга сгинули и трупы обоих убитых: коллекционера Мфусианского, сына, между прочим, всемирно известного академика и правозащитника, и того, кто находился в гостях у вышеупомянутого коллекционера, судя по внешности и экзотическому одеянию — он был в чем-то вроде рясы, — иностранца, который, как утверждал взятый на месте преступления Микадо, сам и открыл стрельбу, выхватив из-под полы своей карнавальной хламиды автомат марки «узи» израильского производства. Когда трясущуюся от страха работницу морга гражданку Псотникову спросили, куда делись трупы, она, перекрестившись, сказала: «Сами ушли! Встали, глаза закатимши, меня на полу снасильничали и ушли скрозь окно в неизвестном направлении!..»
Полуневероятная эта, с откровенным душком чертовщинки история имела место ровно пять лет назад, в мае 1991 года. «Если быть протокольно точным — тринадцатого числа, — поморщившись, отметил про себя на дух не выносивший всяческой мистики Магомед, — а стало быть, тютелька в тютельку через месяц после того, как меня угораздило сесть за карточный стол с Микадо и с Вовчиком…»
В ту роковую ночь, 13 апреля, кончилась его прежняя, с партбилетом, служебными перспективами, друзьями, погонями и смыслом жизнь. За пять лет жизни новой — «Жи-изни?!» — горестно воскликнул в душе Магомед, — за эти пять лет было всякое: и шальные деньги, и нары в «Крестах», и свобода, и дорогие красивые бабы, и… и снова то деньги, то полное, хоть пулю в лоб, безденежье. Умер комиссар отец. Через год тихо угасла мать Бориса Магомедовича — невысокая, худенькая, с большими грустными глазами русская женщина, всю себя отдавшая героическому мужу и его сыну… Снег, похороны, первые в жизни у всех на виду слезы… Что еще-то было? Полынья в Нарве, Мишаня, Вовчик, Микадо… Ах да — была еще и безумная, сумасшедшая, шальная, неистощимая на ласки Надежда Захаровна. О, как она любила его. Кажется, и он, Магомед… во всяком случае таких чувств он никогда и ни к кому не испытывал. Что ж, так и запишем: она действительно была его возлюбленной…