Особенно возмутило Диану Евгеньевну это вот многоточие в концовке стихотворения.
— Ах вот до чего дошло! — хмурясь, произнесла она. — Придется принимать экстраординарные меры… Как говорится, сорную траву с поля вон!
Однако все попытки Дианы Евгеньевны исключить из своей школы столь дурно влиявшую на сына Глотову оказались тщетными. Училась она, вопреки всем ожиданиям, вполне сносно, уроков не прогуливала, учителям не дерзила. Более того, занималась сразу в трех внеклассных кружках: по автоделу, по спортивному самбо и почему-то по подводному плаванию. Последний кружок особенно заинтересовал директора, так как в нем числился и Эдик.
— И где же вы плаваете? — спросила Диана Евгеньевна сына.
— То есть как «где»? — буркнул Эдик. — Пока на полу. А вот получим свидетельства, поедем на Черное море…
Опасный кружок, организованный школьным военруком, человеком хотя и молодым, но уже успевшим получить тяжелую контузию в Афганистане, Диана Евгеньевна немедленно закрыла.
А еще через год произошло вдруг нечто невероятное, необъяснимое: Василиса, которой Царевич уже и портфель из школы носил, перестала с ним даже здороваться…
Эдик запрыщавел, осунулся, стал хуже учиться. Однажды из окна кабинета Диана Евгеньевна увидела, как он, прячась, курит в кустах. Дома за ужином она попыталась деликатно выяснить у сына, что происходит, но Царевич-младший вдруг вспыхнул, швырнул вилку, выскочил из-за стола. Потом случилась эта безобразная, с приказом по облоно, история в спортзале. Ученик 8-го класса Царевич Эдуард ударил кулаком по лицу преподавателя военного дела!.. Был педсовет, были комиссии. Член партии Царевич Д. Е. получила строгий выговор с занесением в учетную карточку. Контуженый военрук уволился по собственному желанию. Эдик попытался перерезать себе вены… Господи, неужели это было?!
Летом восемьдесят второго умер Царевич-старший. Надрывался духовой оркестр. Народ топтался по клубнике и цветам Николая Николаевича. Страшный, с запавшими щеками старик (отец Эдика был на двенадцать лет старше Дианы Евгеньевны) лежал в гробу с приоткрытым ртом. Потом его бесконечно долго, через весь поселок, несли на кладбище. Потом в клубе ГЖЧ (Царевичи жили в военном городке), во время поминок, у Дианы Евгеньевны случился сердечный приступ.
Этой же осенью Василиса поступила в медицинское училище. Когда она сказала об этом Царевичу, тот растерянно заморгал:
— А как же я?..
Стоявшая на перроне высокая, коротко остриженная девушка с красивым крупным ртом и зеленющими насмешливыми глазищами вдруг приникла к Царевичу и, щекотно дыша ему в ухо, прошептала:
— А ты зажмурься, Иванушка, крепко-крепко и досчитай до тринадцати…
А когда Иван Царевич открыл глаза, пневматические двери с шипением затворились и электричка, с расплющившей нос об стекло смеющейся Василисой Прекрасной, тронулась…
ГЛАВА ВТОРАЯ,
рассказывающая о том, как Василиса и Царевич сначала нашли, а потом опять потеряли друг друга
— Кукушка-вековушка, сколько мне суженого ждать осталось? — спросила Василиса.
И вещая птица, подумав, ответила из березовой рощицы за речкой:
— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…
Тринадцать раз прокуковала кукушка. Тринадцать, Господи!..
— Ну, это еще не факт! — нахмурилась вопрошавшая. — К тому же мы с тобой, подруга, не уточнили единицу измерения. Что значат эти твои «ку-ку»? Тринадцать лет?.. А может быть, дней?.. часов? А что, если — секунд?!
И тут сидевшая на песчаном откосе Дунькиной Гривы эффектная медноволосая женщина в джинсовом костюме крепко-накрепко сомкнула глаза и, быстро перекрестившись, зашептала:
— Один… два… три… четыре… пять, мамочки!..
Когда, досчитав до тринадцати, Василиса быстро открыла глаза, он, близоруко щурясь, уже стоял в воде, все такой же узкоплечий, в мать чернявый, с ямочкой на подбородке и заметными уже залысинами на высоком лбу.
— Ну, здравствуй, Царевич! — тихо сказала Василиса. — Это сколько же годков мы с тобой не виделись?
— Семь, — растерянно улыбнулся молодой человек в засученных до колен трикотажных тренировочных штанцах. — Семь лет, три месяца и, кажется, девять дней… А ты что, замужем?
— С чего ты взял?
— Кольцо у тебя…
— Так ведь оно же не на правой руке, Иванушка! А ты… ты-то не женился? У тебя — вон, тоже…
— Да это так, глупости… Перстень это, подарок, — пряча руку за спину, смешался Царевич.
— Ах, перстень, ах, подарок!.. Куришь?.. Да ты проходи, присаживайся, чего столбом стоишь?!
Это был тот самый поросший тальником мысок, с которого их снял военный вертолет. По темной торфяной воде Чернушки сновали водомерки. Лениво шевелилась речная трава. Над душно цветущей таволгой нудел настырный шмель.