Обещанный синьором Армандо аванс находился в конверте, положенном на фужер с так и не выпитым итальянцем коньяком. Григорий Викторович заглянул внутрь пухлого пакетика и обмер!
«Ах, если б не эта „Метакса“!» — скорбно вздохнул мой первый литературный наставник. В первом часу ночи, когда его выпустили из вытрезвителя, ни конверта с долларами, ни тринадцати тысяч засунутых в пистончик пиджака родных, кровных рублей при нем уже не было.
«Так, может, и этого черта во френче тоже не было: причудился, примерещился с похмелья вместе с инфернальным итальяшкой?» — пытаясь подбодрить старшего товарища, предположил я.
Унылый, седобороденький, впалощекий, молью траченный фантаст в ответ лишь тягостно вздохнул. Вздохнув вторично, он сунул похмельно дрожавшую руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда сложенный вчетверо листок бумаги. Это был стандартный, на двух языках — итальянском и русском — экземпляр авторского договора с издательским домом «Граф Калиостро». Автор, то бишь Тюхин-Эмский, которому по западной системе «роялти» причитались 10 % от вырученной прибыли, обязывался сдать готовую к публикации рукопись не позднее 1 июня 1996 года. Под договором стояли две подписи — тюхинская и генерального директора издательства — г-на Армандо Мефистози.
«А ведь Мефисто — это по-ихнему, по-итальянски, кажется, черт! — тяжело вздохнув в третий подряд раз, сказал сам чуточку на черта похожий Тюхин. — Только вот что я скажу тебе, Эдуард, не на того они, елки зеленые, напали! Хотят, чтобы я написал им? Ну так я напишу! Я им такого понапишу, тако-ого… понасочиняю — без русской пол-литры черта лысого разберутся!.. Слушай, у тебя ничего выпить нет? Лучше дай, если есть, а то ведь помру у тебя тут от сердечной недостаточности…»
О безумец, безумец!..
Скажу честно: странноватая эта запись в тетради Царевича не очень меня удивила. Черти Григорию Викторовичу Тюхину мерещились регулярно. Я сам по этому поводу отвозил его однажды в удельнинскую психушку. Три дня как завязавший фантаст был бледен, трезв, но то и дело фукал почему-то на плечо и щелкал по нему пальцем. Когда я поинтересовался, в чем дело, он совершенно спокойно ответил: «Чечеточку бьют, сволочи! Кучерявенькие такие, с копытечками…»
По поводу синьора Мефистози, на вечере которого в Домжуре мы с Тюхиным сидели рядом, Григорий Викторович высказался еще более парадоксально: «Знаешь, почему на нем такая длиннющая сутана? Потому что под ней — хвост!.. А шляпа-барсолина — это чтобы рога прятать. Не маэстро, а черт это, Витек!.. Слушай, у тебя… м-ме… десяточки до послезавтра не будет?»
Ну да Бог с ним, с Тюхиным, не о нем наш рассказ. Покуда мы с недоумением листали тетрадь пропавшего в Чечне журналиста, жизнь шла своим чередом. Раненный пулей в голову и прооперированный в ростовском военном госпитале подполковник Селиванов не по дням, а по часам поправлялся, и чем очевиднее это было для лечащего врача Бахтиярова, тем грустнее становился взгляд у его бывшей афганской сослуживицы медсестры Глотовой, временно оформившейся в хирургию по своей прежней специальности.
Работы хватало. Раненых в эти дни было много, и почти все они были сложные. Особенно запомнился Василисе рыженький срочник из-под Бамута, подорвавшийся на мине. Резали его почти семь часов. Василиса сама перекладывала с операционного стола на каталку все, что осталось от солдатика. Стонущий обрубок весил как семилетний ребенок.
— Господи, да что же это творится! — устало прошептала она, присев на краешек селивановской постели.
Был первый час ночи. Всхлипывал насосами аппарат искусственного сердца. Подключенный к нему сосед-танкист неподвижно смотрел в потолок.
Вот тогда это и произошло в первый раз: Алексей вдруг взял Василисину руку в свою и осторожно, боясь уколоть щетиной, поцеловал ее запястье…
С Любовью Ивановной случалось в жизни всякое, но вот рук ей, честно признаться, никто до этого не целовал. Это… это было так неожиданно, так нелепо и нежно, Господи, что она, вместо того чтобы фыркнуть со смеху, уронила вдруг голову ему на грудь…
Ну, разумеется, сказалась усталость, немыслимое переутомление: оперировали по пятнадцать часов в сутки, и это продолжалось уже неделю. «Просто заснула, наверное, — оправдывалась она час спустя перед Дурехой, — я ведь второго июня прямо у операционного стола с зажимами в руке носом клюнула… А он как губами притронулся, так у меня в глазах и поехало…»