Минут через тридцать с проселочной дороги свернули в степь, в ковыльное неоглядье, и бездорожье это оказалось таким на диво ровным, будто под колесами джипа вовсе и не Россия была, а какое-нибудь Царствие Небесное, где земля специально выравнивается, чтобы праведники не дай Бог не оступились.
И открылась впереди река. А за рекою — церквушка на взгорочке, сама белая-белая, крестики на куполах золотые. Двери в Божьем храме нараспашку, а на паперти стоит дедуля в белой холщовой рубахе с опоясочкой, бородатый, лобастенький, над головою у него сияющая аура, а может, и вовсе нимб — издали не разобрать!..
— Тормози, Любаша, приехали, — сказала Мария Якимовна.
Вода в реке была голубая, глубокая, и плыли по ней облака, и ни мостков, ни лодок на берегу Василиса поблизости не углядела.
— Да как же вы на тот берег-то? — забеспокоилась она. — Господи, река-то до чего глубоче…
И осеклась, замолчала, потому что снявшая с ног стоптанные свои башмаки уже шла по воде, аки по суху, ее знакомая, перенося на другую сторону Бытия последнего убитого на этой войне ребенка. А как только ступила Мария Якимовна на лазоревые цветы того берега, перекрестился стоявший на церковном крыльце святитель Николай, зазвенели колокола!
«Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…»
— Смотри, смотри! — вскрикнул Царевич.
И увидела Василиса, как державшая двумя руками тяжелого уже мальчика Матерь Божья, повернувшись, машет ей с пригорка той самой своей третьей рукой…
И Иса, озорник, вытащил из кармашка круглое зеркальце, смеясь, поймал солнечный лучик, и они с Царевичем разом вдруг ослепли!..
Очнулись тоже разом. Господи, только не на берегу неведомой голубой реки, а на обочине автострады Баку — Ростов, на том в точности месте, где по дороге домой и остановилась час назад сморенная жарой и усталостью Василиса…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
заключительная, или, если хотите, ЭПИЛОГ
У русских волшебных сказок есть одна странная особенность: почти все они заканчиваются почему-то свадьбами, как будто после этой процедуры наступает такое полное и безоговорочное счастье, что уже и ни в сказке сказать, ни пером описать. Ну что же, не будем отступать от традиции и мы, грешные, тем более что Царевич с Василисой действительно расписались в конце октября 1996 года, причем невеста жениха внесла в загс на руках. Я сам видел это и, скажу честно, прослезился, а вот Капитолина Прокофьевна, напротив, в платок сморкаться не стала и с присущей ей афористичностью сказала по этому поводу так:
— Внести-то она, Витек, внесла, но я этого уже, пожалуй что, не вынесу…
Диана Евгеньевна до этого позора не дожила: еще летом она скоропостижно, как Николай Николаевич, скончалась и была похоронена рядом с супругом на деньги поселкового спонсора и мецената господина Кутейникова. Последний, по случаю приключившегося у него очередного пожара, еще с весны временно проживал у Капитолины, вот и пришлось молодым, вместе с подобранным на Финляндском вокзале беспородным псом Моджахедом, въехать в дом человека, брак этот, мягко говоря, не одобрявшего. И туда, в совсем-совсем не царские хоромы, Василиса внесла своего Царевича Эдуарда на руках — «Да вы не беспокойтесь, — сказала она мне, — он же легкий, как ребенок…» — внесла и положила на широченную, с панцирной сеткой и с никелированными шишечками кровать, и, когда кровать эта скрипнула под тяжестью полубезжизненного Эдика, ей, Василисе, показалось, что висевшие на стене Николай Николаевич и Диана Евгеньевна с нескрываемым ужасом переглянулись…
В тот день, о котором пойдет речь (это было последнее воскресенье ноября), Василису разбудил своим лаем чумовой криволапый кабыздох. Перед тем как проснуться, видела она полную пара баню, Василиса, вся нечистая, вошла в нее, и голые бабы, испуганно вытаращившись, начали ронять на пол пустые тазы. И тазы эти, падая, гавкали, как большие собаки: вав!.. вав!.. вав!..
Гадая, что сей сон значит, Василиса выглянула в окно и, окончательно пробудившись, испуганно ойкнула.
На крыльце стоял невысокий рыжебороденький монашек в осеннем, надетом поверх рясы пальтеце и в черной скуфеечке. Падал редкий, лопоухий снег. Правой рукой монашек стучал в дверь, левой, протянутой, ловил большие снежинки и при этом счастливо и очень как-то знакомо улыбался.
— Да это же Авенир! — узнав, радостно вскрикнула Василиса. Она выбежала в сени, открыла дверь. — Господи, да ты с бородкой совсем как веничек! Тебе целоваться-то можно?