— Можно, — засмущался Авенир Бессмертный, а когда Василиса крепко чмокнула его в губы, оторопело замер, заморгал глазами.
— Ну чего стоишь, заходи, Веничек березовый, — потащила монашка в дом Василиса. — Отпустили злые чечены?
— Сбежал я, Любовь Ивановна.
— Сбежал?! Вот чудеса-то! Ну, садись, рассказывай…
— А Эдуард Николаевич где?
Василиса вздохнула:
— В больнице Эдик, в Военно-медицинской академии. Неважнецкие у него, Веничек, дела.
— С головой?
— И с головой, и с позвоночником… Да садись ты, чего мнешься, сейчас я чайник поставлю. Значит, все-таки пошел в монастырь. Ты же, кажется, в семинарию собирался?
— Собирался, — опустив голову, тихо сказал в ответ Авенир. — Только какая уж теперь семинария: я ведь, Любовь Ивановна, человека убил…
И, тиская в руках черную шапчурку, рассказал Василисе рыжебороденький монашек, как в конце сентября на растяжке подорвался кабан, и как они с Ахметом, комендантом лагеря, пошли за мясом, и у него, у Авенира, по случайности остался ножик-выкидка, и как вечером на «лендровере» приехал Большой Беслан, и что он сказал ему, Авениру, про отца, то есть про Константина Эрастовича, и как он, то есть Венчик, когда полковник Борзоев спросил его, любит ли он свою мать, вынул этот ножик из кармана и ткнул им Беслану Хаджимурадовичу вот сюда вот — в грудь…
Сердце у Василисы остановилось.
— Ты… ты убил Зверя?!
— Я не зверя, я человека убил, Любовь Ивановна, — безнадежно потупился Веничек, — понимаете — человека…
— Да как же тебе… как же тебе убежать-то удалось, чудушко?
Авенир растерянно пожал плечами:
— А и сам до сих пор не пойму! Темно было. Я сел в «лендровер» в борзоевский, просто снял машину с ручника, она под гору и покатилась… Два поста вот так, втихаря, проехал, врубил движок… Понимаете, война-то уже кончилась, они там вовсю дурь курили, кололись, а стекла на тачке тонированные. Когда через мост проезжал, «духи» как начали стрелять! Я думал по мне, а они вверх — должно быть, подумали, что это их полковник едет… А за рекой наши уже были. В Ханкалу меня повезли. Майор там один из ФСБ все про вас спрашивал… Мячиков, кажется. Потом немного в госпитале полежал, в Ростове. Там меня и комиссовали… Любовь Ивановна!.. Любовь Ивановна, а чего вы плачете?..
— Да ничего, ничего, это так, пройдет…
А как только ушел Авенир, поставила Василиса на комод привезенную им из Заволоцкой Пустыни, от отца Геннадия, икону Матери Божией Троеручицы, новехонькую, рабом Божиим Майклом писанную, поставила Василиса пресветлый образ этот на комод и бухнулась перед ним на колени!
— Матушка Божия, — горячо зашептала она, — это ведь я, я должна была зарезать Беслана. Луна была в ту ночь. Ножик на столе — он им все яблоки чистил, — ножик этот так и светился, так и сиял лезвием. И Зверюга рядом храпел… Пожалела, и в ту ночь пожалела его, Матушка. А может, и не его вовсе, а себя с Эдиком. В общем, не убила я мучителя своего, не полоснула кинжалом по шее, а вместо этого слезно Господу, Сыну Твоему взмолилась, чтоб отомстил Он за нас… Вот и случилось, сбылось через Веничку. Радоваться бы надо, а я, дура, плачу, слезы по убиенному лью. Он ведь нам, Матушка Божия, он нам с Эдиком, когда уезжали, деньги давал. Ой какие большие деньги, целая сумка спортивная баксами была набита. Там бы на все — и на операцию Эдику, и на прожитье хватило. Но ты же меня, Матушка, знаешь: отказалась, наотрез, оглашенная, отказалась, потому что гордая… Эх!..
Матушка Божия, Тебе все про меня известно. Ты в курсе, что я никогда ни у кого ничего не просила, а вот у Него попросила, сгоряча, прости Господи, попросила — и ведь надо же, сталось!.. Почему же тогда, Матушка, с Эдиком ничего не получается? Ведь Ты же сказала тогда, все, мол, будет хорошо, все наладится, образуется, поправится твоей суженый, а ему наоборот — все хуже и хуже. Может, и Тебе я должна взмолиться, слезно Тебя попросить, как Сына Твоего просила?.. Ну что ж, я и на это теперь готова, вот стою перед Тобой на коленях, и плачу, и прошу Тебя, дорогая Мария Якимовна: услышь мою мольбу, сотвори, Матушка, великое чудо, спаси законного перед Богом супруга моего Эдуарда Николаевича… А то, что мы в церкви не повенчались, Ты, пожалуйста, не беспокойся, как только он поправится, мы это обязательно сделаем!.. Слышишь?..
И Мария Якимовна тихо ей с иконы ответила: «Будет, будет тебе по вере твоей, раба Божия Любовь!»
А на следующий день, в понедельник, 25 ноября, все и случилось. Едва успела приехавшая на работу в академию Любовь Ивановна рассказать Эдику про неожиданного гостя в скуфеечке, как заглянувшая в палату Зинуля на ухо шепнула ей: