Я встретил его, привел к себе, чтобы мог умыться и побриться, а после к вам пошли, да не застали.
— А сестре что же о той девушке не сказал? — уже с искренним удивлением спросил розыскник.
Рыкин вновь глотнул кофе и причмокнул:
— Знатный кофе ваш Стёпка варит. А почему не сказал? Так не хотел, пока сестра недужит тревожить ее рассказами о своем счастье. Ее он к психотерапевту отвел, несмотря на явное нежелание, а сам на свидание. Опасался ссоры.
— Понятно, — улыбнулся Олег. — Признаться, я рад, что всё наконец разъяснилось.
— Только вот подозреваемых не осталось, — усмехнулся Сан Саныч. — И Дарья эта из Лесного как в воду канула. В доме ее два остолопа только были обнаружены. Говорят, какой-то Цыган привел — прозвище это. Саму Дарью раз или два только видели, заходила ненадолго. Сыскать ее так и не смогли. Ни ее, ни Цыгана, ни белобрысого, ни Мефодия Парамоновича. Будто и не существовало их никогда. Но, вы же знаете, петербургский сыск легко не сдается, продолжаем искать.
— За удачу в вашем деле, — Котов поднял стакан с коньяком.
— За удачу, — согласился Рыкин.
Они выпили, а вскоре вернулся Михаил Воронецкий, уже переодетый в чистый выглаженный костюм, даже приятно пах одеколоном. От недавнего его положения узника не осталось и следа, разве что кроме осадка в душе и памяти.
Мужчины еще недолго поговорили, но уже о всякой пустой чепухе, а затем отправились к Федору Гавриловичу, где должна была изнывать от неизвестности младшая Воронецкая. Сан Саныч, поручив Михаила заботам друга, отбыл на службу, так что на Васильевский остров отправились только двое.
Пока ехали в пролетке, оба молчали. Говорить было попросту не о чем. Между мужчинами не было ни дружбы, ни давнего знакомства. Пускаться в пустословие о погоде и прелестях столицы не хотелось. К тому же между ними повисли еще невысказанные слова, волновавшие обоих, но по-разному. Впрочем, Олега больше волновала беседа с Глашенькой, потому что объясниться было необходимо, и что она ответит, пока предсказать было невозможно.
И когда они вышли у дома Ковальчука, и пролетка отъехала, Михаил молчать дальше не стал, пользуясь моментом, пока они были одни.
— Олег Иванович, — произнес Воронецкий, — я благодарен вам за заботу о моей сестре, но хочу услышать, что было между вами с Глашей, пока вы оставались наедине. Не поймите меня превратно, но я должен знать. И прошу быть со мной откровенным. Я помню, каким взглядом вы смотрели на мою сестру в театре и после, потому полагаю, что она произвела на вас впечатление, однако…
— Остановитесь, Михаил Алексеевич, — подняв руку, ответил розыскник. — Если вы подозреваете дурное, то лучше молчите, дабы не оскорбить меня, вашу сестру и моего отношения к ней. Между нами не было ничего, что могло бы навредить ее чести и доброму имени. Я люблю Глафиру Алексеевну, однако не имею намерения ни предлагать, ни склонять ее к чему-то постыдному и недопустимому.
— Чего же вы желаете? Какие у вас намерения в отношении моей сестры? — спросил Михаил прямо. — Я хочу это знать, потому что заметил, что и Глаша вами заинтересована.
Олег на миг отвел взгляд, коротко вздохнул и ответил:
— Мне бы хотелось сказать вам так же прямо, как вы спрашиваете меня, но ситуация моя несколько осложнена обстоятельствами…
— У вас есть невеста? Вы обручены?
— Нет, — Котов усмехнулся, — ни невесты, ни тем более жены у меня нет. Я свободный мужчина, эти обстоятельства иного рода. И прежде, чем я дам ответ на ваш вопрос, мне сначала хотелось бы объясниться с вашей сестрицей. Если Глафира Алексеевна примет то, что я хочу ей сказать, тогда смогу дать ответ о моих намерениях. И, что бы вы ни надумали обо мне дурного, повторяю: в моих намерениях нет ничего, что могло бы скомпрометировать или опозорить Глафиру Алексеевну.
— Почему же не можете сказать мне, ее брату?
— Потому что не могу. Дело в тех самых обстоятельствах, которые сковывают меня и не позволяют быть хозяином своей судьбе.
— Мне это всё вовсе не нравится, милостивый государь, — прохладно ответил Михаил. — Идемте. Я желаю видеть сестру и не желаю наблюдать, как вы виляете. Благородный человек всегда сможет ответить прямо на прямой вопрос.
— Я — благородный человек, Михаил Алексеевич, — также прохладно произнес розыскник. — Я был с вами откровенен. В ином случае, я мог бы заверить вас во всем, что вы хотите услышать, а поступить так, как позволит совесть. Впрочем, у людей такого склада совести нет. У меня она имеется, и потому я сказал, как обстоит дело. Прошу, — и он указал на парадный вход в дом Федора Гавриловича.