Якушин тем временем тоже проснулся. Он стал бродить по комнатам. Он наткнулся на спящего Леонтия, начал дергать его и клясться:
— Я «наш», ребята… Ну честное слово даю «наш».
Леонтий едва не потерял рассудок. Он увидел себя на тахте в наполовину пустой и потому незнакомой спальне. Тахта как бы плыла в воздухе. А сбоку за тахту цеплялся и лез на нее какой-то идиот. От идиота разило олифой, и бубнил он нечто неразумное:
— Я «наш», ребята… Ну разве нет?
— Наш, наш, — Леонтий решил во всем поддакивать.
Он уже понял, что это не сон, не кошмар. Он только не мог сообразить, где он находится, как сюда попал.
В гостиной оставался еще в углу низенький столик с недопитыми бутылками — к нему Якушин и тянул Леонтия. Якушин был счастлив. Наконец-то он услышал, что он «наш». Оба выпили. Якушин тихо плакал. Теперь он хотел песню — «ту самую, нашу, из детства». Леонтий уступал во всем. Он постарался ухватить мелодию. И теперь оба пели:
Вошли Валера с Серегой и с ними Зоя. Они бранились. Они никак не могли сойтись в цене за обратный внос мебели.
— Да вы просто кретины! — кричала Зоя. — Я вообще не обязана вам платить!
Якушин, увидев Валеру и Серегу, кинулся к ним:
— Ребята, ребята. Я — «наш»!
— Да заткнись ты! — Ребятам было не до него.
Зоя крикнула Леонтию:
— Беги скорее вниз! И не отходи ни на шаг. Мебель посреди улицы!
Леонтий не понимал. Наконец понял — помчался вниз.
Якушин цеплялся за ребят. А ребята — Валера и Серега — наседали за Зою:
— Последнее слово, хозяйка. Или ты нам платишь, или нет?
— А с ментами побеседовать не хотите?! — Зоя с криком выскочила из квартиры.
Она заперла их на ключ, на два оборота, и теперь как на крыльях летела в милицию. Она миновала свою мебель. Хлопьями падал снег. Плохо одетый Леонтий честно сторожил добро посреди пустой улицы. Он сидел на комоде, курил и болтал ногами.
В квартире Валера и Серега сели допивать остатки.
— Это ты нас свел с такой клиенткой? — угрюмо спрашивал Валера у Якушина.
— Ребята, да я… да если надо…
— Молчи уж!
Они допили. За окном чуть брезжило.
— Заперла нас она. Надо как-то выбираться отсюда.
Оказалось, что есть балкон, — на душе сразу стало легче. Этаж был третий, но внизу было много снегу.
— Светает.
— Ага.
Здесь же, на балконе, ребята вдруг заметили, что здорово перемазались краской. Валера сказал:
— Первый раз в жизни пришлось нести крашеную мебель. Даже не заплатили.
Серега махнул рукой:
— Да черт с ними, с деньгами. Ну, Якушин, показывай пример, как надо прыгать! Или давай я первым буду.
— Я! Я!.. — Якушин закинул ногу и перелез решетку.
В глазах его стояли счастливые слезы. С пьянящей душу мыслью: «Я «наш», уж теперь-то я «наш»!» — он прыгнул в темноту, целясь в смутное белое пятно далекого сугроба. За ним прыгнул Серега, а после Валера. Через час их забрала «Скорая помощь».
Их так и поместили рядом — втроем в общую палату. Валера и Серега сломали каждый по руке и ноге. Якушин отделался легче, сломал только ногу. В этом его упрекнули.
Когда боль на минуту утихла, Якушин спросил:
— Ребята, почему вы хотели меня обидеть? — Голос его дрогнул. — Почему вы говорили, что я «не наш»?
Валера ответил сурово. Его мучила боль.
— Не наш!.. Ты даже, когда прыгал, сугроб себе выбрал получше.
На зимней дороге
Рассказ
Нет туда ни моста, ни парома. И только зимняя дорога идет через Зябликово.
Зато каждую зиму Ермилов пробует и открывает здесь путь. Он ходит у берега, покрикивает, посмеивается. Запряженные одной лошадью сани уже перед ним, все готово, а он похаживает, придает моменту значительность. И это не для себя только, не себя ради. Другие тоже хотят видеть значительность, и вот они видят ее. Ермилов подбирает в сани «для весу» двух бабенок, усаживает их, посмеивается над ними и… вдруг среди собственного посмеиванья, не предупреждая, бьет лошадь сильным коротким движеньем кнута. Лошадь берет сразу, рывком, а бабенок откидывает назад так, что они чуть не ломаются в спине.
Правит Ермилов, понятно, стоя. Бабенки визжат. Он кричит:
— Щас потоплю! Э-эх!
И народ с берега смотрит, как они удаляются, как ровные линии санных полозов секут реку. Ермилов возвращается, вокруг кричат: «Ур-ра!» — но это не все. Сани — это легкая проба. Сани — это опять же для значительности момента. Потому что теперь Ермилов садится за руль и проделывает то же самое на машине. В этот раз никого не берет. Как-никак риск… И теперь уже мы — с этого берега — кричим: «Ур-ра!», а зябликовцы с того берега машут нам руками. Зовут.