Скрестив руки на груди, он с живейшим интересом следил за нашими пьяными качаниями, а потом нахально заявил:
– Я вам помогаю.
– Чем же? – проскрипела я.
– Не мешаю и сочувствую.
– Можешь посочувствовать, участвуя физически? – процедила я.
Нехотя Доар все-таки сдвинулся с места. Мы усадили родительницу на диван. Выглядела она чудовищно. Особенно учитывая, что к взлохмаченной, торчащей в разные стороны шевелюре диковинной шляпкой прицепилась окаменелая горгулья.
– Светлые боги, – трагично прошептала мама, ощупывая тварюшку нервными пальцами, – за что вы так со мной? Я же просто хотела пожелать вам теплых снов.
– В середине ночи? – любезно уточнил Доар. – Поверьте, даже без пожеланий сны у нас были теплейшие.
– Вы хам, молодой человек! – театрально всхлипнула она, хотя в жизни своей не проронила ни одной слезы и искренне считала, что высокородным эссам плакать неприлично. – Были хамом в двадцать лет и в тридцать хамом остались! Почему, Аделис, ты не смогла связаться магическим поводком с кем-нибудь поприличнее?
– Не свезло, – не удержался Доар от ироничного замечания, и я на него шикнула. Мол, зачем травишь испуганную несчастную женщину.
Отодрать горгулью от маминых волос без жестокости не удавалось – пришлось бы выстричь пряди, ведь белые ухоженные локоны вросли в окаменелые когтистые лапки тварюшки.
– Как же я теперь? – испуганная мама, естественно, отказавшись подстригаться под тифозную больную, смотрелась в ручное зеркальце. – Когда это дьявольское существо очухается?
– В последний раз она проспала часов девять, – задумчиво припомнила я, сколько времени мы добирались до академии.
– Хочешь сказать, что я не смогу выйти из ваших покоев до позднего утра? – воскликнула матушка.
– Ну почему же? – немедленно встрял в разговор Доар. – Сейчас все спят, никто не заметит, если вы тихонечко нас покинете… Я имею в виду, вернетесь в спальню. Главное, слугам завтра не открывайте.
– Еду вы мне принесете? – в голосе мамы мелькнуло плохо сдержанное возмущение.
– Мы с раннего утра уезжаем в город по делам, – для чего-то соврал Доар, – так что, эсса Хилберт, придется чуточку поголодать.
– Мама, он просто шутит, – стрельнула я в благоверного многозначительным взглядом. – Я обязательно занесу тебе завтрак.
– Но если это отвратительное созданье проснется, когда я буду одна, и снова нападет? – патетично воскликнула матушка, видимо, подозревая, что несчастная горгулья – не испуганный детеныш, а серийный убийца, задавшийся целью порешить благородную эссу.
– Будем честны, эсса Хилберт, просто не стоит вламываться в чужие комнаты! – выказывая некоторое раздражение, заметил Доар.
Матушка проигнорировала его, продолжая причитать:
– Светлые боги, а если она мне что-нибудь откусит? Палец или… или вообще нос?! Как я могу остаться одна в такое страшное время…
– Стоп-стоп-стоп, – категорично прервал поток жалоб Доар, – вы же не намекаете, что собираетесь спать в наших покоях?
Мы с родительницей одарили его умоляющими взглядами.
– Нет! Не обсуждается! – не терпящим возражений тоном отказал он страдающей теще в ночном приюте.
Маме постелили на диване перед камином. Она пыталась принять трагический вид умирающей властительницы, но статуя на голове портила впечатление. Я пробовала найти в душе сочувствие, но каждый раз, когда взгляд падал на фигурку, опутанную белыми волосами, хотелось издевательски расхохотаться в голос. Клянусь, я чувствовала себя отмщенной за все неприятные эпитеты, выслушанные в течение жизни, и даже немножко за историю пятилетней давности.
– Теплых снов, – пожелала я, аккуратно накрывая родительницу тонким одеялом.
– Дверь не закрывайте, – простонала она. – Не хочу оставаться одна в темноте с этим существом возле лица.
– Не гасите огней! – отрезал Доар, с особым смаком закрыл дверь между смежными комнатами и высказался в сердцах: – Клянусь, Аделис Хилберт, эта ночевка тебе обойдется очень-очень дорого! Придется сильно постараться! Постараться так, чтобы особняк занесло снегом до крыши. Три… нет, пять раз! Ясно?
– Да, – кивнула я, стараясь сдержать улыбку.
– Светлые боги, не могу поверить, что теща спит на моем диване, – продолжал ворчать он, укладываясь в кровать. – Сумасшедший дом, честное слово! Она скоро просто переедет к нам в покои и будет блюсти наши – проклятье! – честь и гордость. Упраздни свою мать!
– Как? Я говорила, что зря ты согласился на праздник, – тихо протараторила я, но тут же прикусила язык, наткнувшись на недовольный взгляд благоверного.
Только мы легли и потушили свет, как из гостиной донеслось: