— Да, когда я поняла, что отдельный телефон нужен Дику для разговоров с любовницей, я подсоединила автоответчик к его аппарату и днем прослушивала все разговоры, которые он вел с ней накануне. С работы он не мог ей звонить — у него телефон параллелен с телефоном его секретаря. Так я и узнала и про Грин-Айленд, и про ее любовь к ночным купаниям. Дик совсем потерял голову от перспектив, которые перед ним откроются, если банк Эрнеста Лейтона будет кредитовать его без ограничения. На этом она его и поймала, эта девица. Она потребовала, чтобы Дик бросил меня и женился на ней, и Дик не устоял перед соблазном, согласился, только все тянул, жалея меня. И однажды эта не привыкшая к отказам дрянь сказала: "Такая бесцветная медуза, как я, у которой в жилах студень вместо крови, должна быть счастлива уже одним тем, что не осталась старой девой и хоть немного побыла замужем", и Дик ничего не возразил ей, промолчал. Вот тогда я твердо решила: убью ее, а Дику преподам такой урок, что ему впредь не захочется даже смотреть на других женщин. При его деньгах и связях его никогда не признали бы виновным на основании одних лишь косвенных улик, но встряской это ему было бы хорошей. Я была уверена, что после смерти Руфь Лейтон мой Дик вернется ко мне и мы с ним будем счастливы, как раньше, но . . . я ошиблась.
Голос Эвелины Гарриман прервался, и Джексон увидел, как по ее бледной щеке, обращенной к нему, медленно скатилась одинокая слеза.
— Все эти годы я была для Дика и женой, и сестрой, и матерью. Я так хотела ребенка от него, но заставила себя отказаться от этой мечты, чтобы не раздваиваться между мужем и ребенком, не хотела обделять Дика даже на самую малость. А он . . . Когда он прилетел с Грин-Айленда в тот день — девятнадцатого мая, он сказал, что я уничтожила все, что он создавал всю свою жизнь. Он обо всем догадался еще там, на острове, все-таки он хорошо знал меня, мой Дик. Он сказал, что ненавидит меня и не хочет больше видеть. Я бросилась ему в ноги, я рыдала, умоляла его, говорила, что не смогу жить без него, но у него были такие чужие, холодные глаза, словно он увольнял провинившегося служащего. И тогда я уле тела в Лос-Анджелес. Первый раз за эти пять лет я не ночевала дома и ... все кончилось.
Она замолчала, поднесла руку к горлу, хотела что-то сказать, но не сказала. Бледный дневной свет с трудом пробивался через темные тяжелые тучи, низко нависшие над океаном. Вдали тучи сливались со свинцово-серым океаном, и невозможно было сказать, где кончается вода и начинается небо. Вода и небо смыкались все тесней, и вот уже осталось в мире небольшое пространство веранды с белыми стенами и в нем размытый зыбкий силуэт невысокой женщины в глухом черном платье, стоящей у перил. Эвелина Гарриман вытерла глаза ладонями и повернулась к Джексону. В сером свете дня ее бледное лицо и белый шлем волос почти сливались с блеклой далью, и лишь поразительно яркие светло-зеленые глаза, казалось, горели, жили в пространстве отдельной, самостоятельной жизнью.
Несколько раз женщина пыталась заговорить, но голос изменял ей. Наконец она справилась с собой и с силой воскликнула:
— Да, я убила ее и не жалею об этом. Ну что же, арестуйте меня!
Невероятной силы удар грома одновременно с ослепительной вспышкой молнии заглушил ее последние слова. Копившееся весь день во влажной духоте воздуха напряжение прорвалось наконец яростной майской грозой. Исчезло понятие верха и низа, струи воды хлестали, казалось, со всех сторон, забрасывались на веранду бешеными порывами ветра. Молнии били из нависших туч в свинцовый океан одна за другой, и раскаты грома сливались в непрерывный ошеломляющий грохот. Джексон и Эвелина Гарриман мгновенно вымокли до нитки, но почему-то. не уходили с веранды. Было в этом яростном буйстве стихии что-то невероятно завораживающее и прятягательное. Гроза стихла внезапно, как это бывает лишь на юге, и жаркое умытое солнце засияло с бирюзового неба. Свежее, бодрящее дыхание океан.а разгоняло последние клочья облаков. После прошедшей бури вода, небо, сам воздух дышали обновлением, возрождением к жизни.
— Эвелина, вы не объясните мне, почему вас никто не видел ни в самолете, ни в аэропорту, ни на пароме? Я ведь целых три дня опрашивал стюардесс подходящих рейсов, таксистов, полицейских в аэропорту, даже служащих парома, что ходит до Грин-Айленда, показывал всем вашу фотографию, описывал вашу внешность, но никто из опрашиваемых мной не вспомнил женщины, хотя бы отдаленно похожей на вас. Может быть, откроете мне ваш секрет?
— Как частному лицу?
— Разумеется. Вы .же прекрасно знаете, что у меня нет ни одного свидетельского показания, ни одной улики против вас.
В глазах Эвелины Гарриман мелькнуло что-то похожее на лукавинку.
— Смешно, конечно, но вы, сыщик, оказались единственным человеком в мире, которому я могу рассказать обо всем, излить душу. Ну хорошо, я вам открою эту маленькую тайну, хотя в общем-то никакой тайны здесь нет. Если бы на вашем месте была женщина, она могла бы просто вычислить мою внешность во время полета на Грин-Айленд. Но мужчинам этого не дано. Подождите меня здесь минут пятнадцать-двадцать.
Эвелина исчезла в комнатах, а Джексон принялся мерить шагами веранду, пытаясь понять, что скрывалось за последними словами его собеседницы. Он уже начал беспокоиться и поглядывать на часы, когда дверь на веранду открылась и лейтенант ахнул, до того хороша была вошедшая женщина. Она была красива какой-то вызывающей, экзотической красотой. Рассыпанные по ее плечам пышные, черные как смоль волосы, эффектно обрамляли смуглое точеное лицо, на котором дерзко алел чуть великоватый чувственный рот и мрачно горели громадные, сильно подведенные глаза, казавшиеся почти черными из-за длинных черных ресниц и неестественно расширенных зрачков. Смуглые, безупречной формы плечи незнакомки были вызывающе обнажены, а очень короткая белая юбка и белые лайковые сапоги до колен на высоченных каблуках подчеркивали стройность длинных сильных ног танцовщицы или спортсменки. Экзотический наряд женщины довершала алая роза в волосах, многочисленные браслеты и кольца на руках и болтающиеся почти у плеч золотые серьги в виде колокольчиков, издающие при каждом ее шаге тонкий мелодичный звон. Незнакомка подошла к Джексону танцующей походкой и глубоким мягким голосом произнесла:
— Видите, как все просто: парик, немного косметики, по три капли атропина в глаза, и даже близкие знакомые вряд ли узнают вас на улице.
— Это . . . вы, Эвелина? — ошеломленно выдавил из себя Генри Джексон, ощущая не известное дотоле стеснение в груди.
Со времени смерти Ричарда Гарримана прошел год. Его вдова, хоть и унаследовала состояние мужа, снова работает в своем госпитале и по праву считается лучшей медсестрой кардиологического отделения. Она много жертвует на благотворительные цели и по общему признанию ведет весьмо достойный, может быть, даже чересчур монашеский образ жизни. Она неизменно отклоняет все приглашения на светские вечера и приемы, делая исключения лишь для концертов, устраивающихся с благотворительной целью.
А вот недавно назначенного помощника генерального прокурора штата Генри Джексона теперь часто видят на людях в обществе очень красивой, но, пожалуй, несколько легкомысленной брюнетки, частенько шокирующей местное общество своими чересчур экзотическими туалетами. Судя по всему, помощник прокурора влюблен в свою спутницу без памяти, хотя все его знакомые считают, что в качестве жены ему следовало бы избрать себе более серьезную и респектабельную женщину. Что ж, сердцу, как говорится, не прикажешь.