Хватаясь руками за дверной брус, Кузенко спустился на землю. Осмотрелся. Обширная площадка до самого леса была оцеплена автоматчиками. В центре ее — немецкие офицеры в серо-зеленых мундирах. Среди них выделялся невысокий, плотный комендант лагеря Планк. Он высокомерно отдавал какие-то распоряжения. А у вагонов крикливые полицаи суетились, подгоняя слабых, немощных людей становиться в шеренгу. Когда построение было закончено, комендант в сопровождении офицеров-эсэсовцев неторопливо двинулся мимо изнуренных голодом, жаждой и долгой дорогой севастопольцев, — Кузенко подумал, что немецким офицерам любопытно поглядеть на русских, которые после длительного и ожесточенного сопротивления были взяты в Севастополе, в самой, как они заявляли, «неприступной крепости мира».
Всматриваясь в исхудавших хмурых моряков и пехотинцев, комендант Планк чувствовал внутреннюю неприязнь, даже ненависть по отношению к этому народу. Он хотел бы видеть на их лицах страх, уныние, смирение. Но даже, как ему казалось, в состоянии, вызванном голодом, животной апатией, — воспаленные, усталые глаза севастопольцев смотрели настороженно. В них не было ни боязни, ни трепета, ни мольбы о пощаде.
Не доходя до середины шеренги и, видимо, не желая больше тратить время, комендант вышел на видное место и лающим голосом прокричал:
— Кто есть юде, комиссар, политрук? Сказывайт!
— Они в Севастополе остались! — усмехнулся кто-то.
Комендант махнул лайковой перчаткой, полицаи уже бежали на голос, вытащили из шеренги парня с рукой на перевязи, увели за вагоны, из которых похоронная команда выбрасывала мертвецов, и расстреляли.
В душе Кузенко перевернулось что-то, и он с ненавистью посмотрел на коменданта. А тот все так же невозмутимо, тем же лающим голосом продолжал:
— Это вам не Севастополь! Здесь мы научим вас порядку, работать! Кто нарушит порядок, будет мешать — расстрел!
Как только комендант в сопровождении офицеров покинул разгрузочную площадку, раздались резкие, отрывистые команды, похожие на лай рвущихся с поводков немецких овчарок. Началась сортировка прибывших. Врачи из заключенных с белыми петлицами на гимнастерках приступили к осмотру худых, еле стоящих на ногах людей. Способных работать направляли в ближайшие корпуса рабочего лагеря. Больных и раненых — в лечебные.
И тут Кузенко среди врачей увидел Романа Лопухина. Тот принимал раненых. Павел обрадовался ему — ведь они учились в одном институте и даже в одной группе.
— Роман! — окликнул он, когда их проводили мимо.
Лопухин обернулся, строго глянул на Павла и, будто не узнавая, продолжал с санитарами принимать раненых. Павка опешил. «Не захотел признать, — заныло в душе, — а может, он заодно с немцами?»
Из окна седьмого блока рабочего лагеря, куда их загнали, Кузенко изучал местность — колючую изгородь, видневшийся за полем лес — и думал, думал о Лопухине, вспоминал студенчество…
Они и тогда были разные. Кузенко водил дружбу с разбитными, веселыми ребятами. Может, поэтому и называли его все запросто — Павкой. Лопухин же отличался серьезностью и обстоятельностью. Его воспитала мать — Зинаида Даниловна, учительница. Она обучила сына английскому и немецкому языкам. Жили они близко, и Роман, казалось, дневал и ночевал в институте: его всегда на факультете куда-нибудь выбирали.
Чтобы получить зачет, Павка брал преподавателя измором: по три-четыре раза сдавал. Роман учился упорно, методично, пытался во всем разобраться досконально. После медицинских занятий брался за чтение классиков русской литературы и даже пытался читать немецких и английских писателей в оригинале. Никто не прочел столько книг, сколько Роман. А музыка! Павка не то чтобы не любил музыки, он как бы не слышал ее. Роман же с наслаждением играл на многих инструментах — гитаре, мандолине — и был даже скрипачом в институтском симфоническом оркестре.
Разбитной Павка на танцплощадке мог подойти к любой девчонке, заговорить, познакомиться, на свидание сбегать. Роман плохо танцевал и поэтому редко являлся на танцы. Но все они тогда увлекались фехтованием, стрельбой, футболом, готовились стать врачами. Однажды в больнице на хирургической практике оперировали одного больного с прободением язвы желудка. Срочно потребовался ассистент. Студенты замялись, не решаясь ассистировать, а Лопухин согласился.