Люди, которые только что бежали перед танком, встретили в траншее эту весть равнодушно — без брани, без проклятий.
— Вылезай! — крикнул Ришард. — Сбор за углом. Тогда поднялись и они и заняли место в колонне отряда, который последним отходил с Воли.
Выполняя приказ командира, они помогали идти раненым и несли тех, кто не мог двигаться. Командир распорядился так, чтобы эти люди, потерявшие сегодня семьи, дом — все, что было им дорого, не чувствовали себя покинутыми я ненужными. Нельзя было обречь их на мучительное бездействие и позволить апатии или безумию овладеть ими безраздельно.
В этот день Владек сделал последнюю запись в своем дневнике, датированную шестым августа.
«Мы идем на Варшаву. Переправимся через Вислу под Казимежем и возьмем курс на север. Я рад. Все отряды получили один и тот же приказ. Наконец-то появилась какая-то цель. Кто знает, быть может, если мы дойдем, мне удастся удрать из отряда Сарыча. Я рад. Душа не иссохла окончательно. Я люблю родной город и тоскую по нему. Это, правда, не самая глубокая любовь, на какую способен человек, но все-таки. Не могу понять, почему нас раньше не подтянули к Варшаве и мы идем туда только теперь, по сигналу бедствия. Неужели действия не были согласованы с русскими и все делалось тяп-ляп? А может, в большом масштабе осуществляются чаяния брата Антония? Думаю об этом с беспокойством. То, что говорил Сарыч, подтверждает мои опасения… Удивляюсь сам себе, как сильно, оказывается, я привязался к этой груде камней. Меня разбудил далекий паровозный гудок. Я лежал и дремал. Мне казалось, что деревья, шумящие над моей головой, растут в млоцинском лесу, что сегодня воскресенье и я слышу сирену парохода на Висле. Все было таким обыденным и вместе с тем таким ярким и выпуклым, что я проснулся, исполненный надежды. Однако на земле чудес не бывает. Война еще не кончилась. Рядом храпит, прижимая к груди винтовку, закутанный в плащ-палатку Дикий. Угольки нашего костра подернулись белым налетом. Просыпаются первые птицы. Я хотел бы пережить эту войну».
А доктор Константин в этот день, как в 1939 году, отнес свои книги в подвал.
— Он в подвале… — донесся до него голос коменданта ПВО, который с самого начала восстания осуществлял едва ли не диктаторскую власть в доме.
Константин заботливо прикрыл сундук клеенкой, стряхнул с рук паутину. Пламя свечи упало на хмурые лица двух юношей. У одного из них, в каске, было исполненное достоинства красивое лицо античного бога. Другой, в фуражке эсэсовца, но без знаков отличия, обращаясь к Константину, резко бросил:
— Вы врач? Хирург?
— Я терапевт, — ответил Константин тихо. — Но ваша фуражка еще не дает вам права разговаривать со мной тоном инквизитора, молодой человек.
— Значит, вы ничего не понимаете в ранениях? — спросил тот, и в его голосе прозвучало разочарование.
— Разбираюсь. Во время этой войны мало кто из нас работал по специальности. — Доктор Константин щелкнул висячим замком и без церемонии сунул свечу юноше в каске.
— Мне надо взять инструменты, — сказал он, выйдя из подвала. — Если вам кажется, что вы можете одолеть эсэсовцев с трехлетним фронтовым стажем, то почему бы мне не вообразить себя хирургом. Однако мне жаль и себя и вас. А что означает это зарево? — спросил он.
— Горит Воля, — ответил парень в каске.
Лицо Константина помрачнело.
— Идемте, — сердито проворчал он.
XXXI
В Старом Мясте ничто не предвещало грозы. Над рынком, квадратным, как дно аквариума, парили голуби. Их пугал отдаленный грохот, который пока еще был так слаб, что от него даже стекла не звенели. В серый час сумерек, когда угасало окутанное дымом солнце, у живописных фасадов каменных домиков кружили парочки влюбленных. Хорошенькие девушки в летних платьицах стояли, опираясь на выступы камней, обрамляющих вход в узкие вестибюли. Они тихо, но оживленно разговаривали с молодцеватыми юношами в мундирах, целовались. Вина было так много, что из него делали лимонад. Огромные немецкие продовольственные склады, захваченные в Ставках и на Фабрике ценных бумаг, гарантировали сытость. Назойливо звучала песенка «Сердце в ранце», беззаботная, как сама солдатская жизнь. Не хватало только цветов.
И вдруг начали прибывать первые беженцы с Воли, принося на одежде и волосах запах гари. Они были озабочены лишь тес, чтобы наесться до отвала и спрятаться поглубже в подвал, Они вызывали сожаление. Стах остановился на углу Фрета и, наблюдая за влюбленными парами, снующими по рынку под сенью древних построек, чувствовал непреодолимую усталость, Он смотрел на девушек, на молодых людей с Насмешливой улыбкой старого Человека. Он знал больше, чем они.