Потом все прибежали со свернутым в рулон листом бумаги обратно на квартиру. Простофиля остался за дверями. Там он, подавив смех, взъерошил волосы, сдвинул набекрень каску и, вытаращив глаза, вошел в комнату и отчеканил:
— Я только что с Мостовой. Отнес ребятам конину на ужин. Там беда. Танки атакуют. Им не справиться. Поручик Стасик просит помощи. Пришлите, говорит, Адмирала. Конрад для Адмирала даже фаустпатрон выделил. Танки близко не подходят, издалека стреляют. Подползти к ним трудно. Конрад сказал: «Адмирал, видно, не вернется, давайте, ребята, наградим его посмертно». — Виктор набросал от руки проект памятника. Ох, дайте сесть, больше не могу.
Он подал Танку лист бумаги. Тот развернул, склонил голову набок и пробурчал: «Ничего». Лист пошел до кругу и очутился наконец у Адмирала. Кинзер положил руку ему на плечо и сказал:
— Памятник замечательный. Мы поставим его на Мостовой между пороховой башней и красным домом. Там, где ты погибнешь. А может, ты предпочел бы в другом месте, а, Адмирал? Ну, выскажи свое последнее желание. Вообще скажи что-нибудь, так полагается, когда человек входит в историю. Придумай что-нибудь подходящее, только, пожалуйста, не очень длинное.
— Да, да, — поддержал Простофиля. — Легче будет запомнить и высечь на камне.
Адмирал побледнел и, разинув рот, уставился на товарищей. Те не могли больше выдержать и разразились хохотом.
— Умираю! — кричал Кинзер, обессилев от смеха.
«Это хорошо, что они смеются», — думал Стах. Вместе с тем его тревожило, что поводом к веселью послужила такая жестокая шутка. Возможно, и Танк подумал то же. Как только все угомонились, он, озорно подмигнув, негромко затянул частушку. Ребята окружили его и хором подхватили скачущий, полный задорного веселья припев: «Ой, калинка, калинка…»
Открылась дверь, и показалась улыбающаяся Кася.
— Можно с вами повеселиться?
Долго за полночь сидели они на бетонном крыльце у входа в квартиру и, беседуя, наблюдали, как постепенно гаснут крохотные костры беженцев. Двор казался им слишком тесным. Над головами раскинулся прямоугольник неба. Он был чуть светлей, чем стены здания. Стах взял Касю за руку. Пройдясь немного, они присели в проломе стены у монастырского сада. Девушка не отдернула руки. Из-за Вислы налетел стремительный ветер, рожденный где-то далеко в сухих степях. Он нес с собой хорошую погоду и гнал на запад дым. Деревья в монастырском саду не шелестели — от взрывной волны листья давно облетели. Днем стволы и ветви деревьев казались серыми от пепла и пыли. Над крутым берегом Старого Мяста, над Вислой и над пологим правым берегом простиралось высокое, усеянное звездами небо. Только оно одно осталось неизменным в окружающем их пейзаже. Широкое, всеобъемлющее и вечное, как любовь.
— Я знаю все… Несколько дней назад Александра мне сказала: «Я хотела, чтоб его приняли в партию, а он запил. Как только Стройный ушел в центр города, он запил, а я еще хотела его в партию. Глаза бы мои на него не глядели…» И знаешь, Бартек…
— Меня зовут Стах, а тебя?
— Катажина, Кася. У меня нет клички. Знаешь, Стах, когда она это сказала, мне стало как-то не по себе. Стыдно. Ты, может, подумаешь, что я тебя агитирую, а я просто так…
— Я и не думаю. Александра поспешила на мне крест поставить. Не так-то просто меня перечеркнуть, я не дамся. Посмотри, что кругом творится. Бойня. Дымящаяся братская могила. Люди из подвалов смотрят на нас исподлобья. Я вот спрашиваю себя: «За какое дело я сражаюсь?» — и не могу найти ответа. За что погибли Пепещка, Верзила и другие? Половина моих ребят в земле или ждут на Рынке, на Свентоерской, когда бомба пробьет крышу госпиталя. Вчера пришел к нам на Мостовую чудак какой-то, поручик АК. «Тоже мне, говорит, потери, вот у меня бывали дни, когда я по двадцать человек оставлял на баррикаде». На Подвалье разорвалась бомба. Вдоль старого рва бежит женщина, вся обсыпана пылью, кожа на ногах стерта до крови, кричит: «Дитятко мое!» Как можно смотреть на такое? И еще это кольцо вокруг. Нет выхода, кругом пулеметы. Яма с трупами — вот что такое Старое Място. Секула ушел. Александра — баба, разве с ней поговоришь? У товарищей из штаба дел по горло, других я не знаю… А я что? Я ведь тоже человек. Мороз по коже подирает, когда подумаю, что меня тут пристукнут. Раньше и смерти не боялся, не видал, как люди умирают. Мне казалось, что это просто и всегда одинаково. Но смерть-то, оказывается, может быть разной. Здесь она страшная и совершенно бессмысленная.
А иной раз я думаю: «А что, если выживу?» Стройный после войны скажет: «Ага, сплоховал, значит?» — и добавит: «А вот тот-то и тот-то не сплоховали. Другие выдержали, а ты?» Теперь я о жизни думаю. Только о жизни и думаю.