Все это меня очень тяготило, но прошло два года, прежде чем я предприняла первую попытку найти себе замену. В это время как раз освободилась Ирина Белогородская, отсидев год за распространение письма в защиту Марченко. Решив, что Ира весьма подходящая кандидатура, я пригласила ее к себе и подробно рассказала о деятельности фонда. Она слушала с интересом, но когда я спросила, готова ли она принять на себя обязанности распорядителя, ответила просто: «Нет, спасибо».
В мае 1970-го ко мне пришли с обыском. Ни записей, ни списков у меня не было. Все, что им удалось найти, это триста рублей в одном кошельке и двадцать в другом, моем личном.
— Откуда у вас эти деньги? — спросила следователь прокуратуры Гневковская, привлекательная женщина моего возраста. В модных импортных туфлях и платье с люрексом, тщательно накрашенная — казалось, она собиралась в театр или в гости, когда вдруг получила задание провести обыск.
— Вы хотите сказать, что советский гражданин не может накопить триста двадцать рублей из своих честно заработанных денег? — ответила я вопросом на вопрос, придав голосу побольше уверенности (в то время мы, конечно, не могли бы сэкономить такую сумму).
Следователь ушла ни с чем.
Через несколько месяцев один знакомый, связанный с нашим движением, рассказывал, что встретил ее в какой-то из компаний. Гневковская, подвыпив, разоткровенничалась: «Я отсидела свое и получила урок: лучше отправлять в лагерь других, а не самой там оказаться». Выяснилось, что она одна из тех женщин, чей путь в ГУЛАГ начался в покоях Берии. Она была еще совсем молоденькой, когда ее схватили на вечерней московской улице, затолкали в черный автомобиль и доставили к этому любвеобильному типу.
Теперь она трудилась в том же ведомстве, от которого пострадала, работу свою любила и не стеснялась о ней рассказывать. Выпив еще несколько рюмок, она вспомнила и про обыск в моей квартире: «Они называют себя интеллигенцией, а в шкафу всего-то один костюм висит».
В конце 1971 года мне удалось удачно поменять нашу квартиру, и мы переехали на юго-запад Москвы. Телефона там не было, новый адрес никто из добровольцев «Красного креста» не знал. Чтобы не прерывать деятельность фонда, мне пришлось бы несколько дней ездить по городу и оповещать всех, кому я могу понадобиться, как меня найти.
Наутро после переезда у меня не было сил встать с постели. С трудом заставив себя подняться и приготовить завтрак, я едва дождалась, когда Миша и Коля уйдут, и снова легла. Закутавшись в одеяло и закрыв глаза, я почувствовала себя уютней, но усталость не отпускала. Думать о своих обязанностях по «Красному кресту» не хотелось, но и избавиться от этих мыслей не удавалось. Что будет с «Красным крестом», если меня арестуют или я умру? Кто позаботится о том, чтобы политзэки не переставали получать «Новый мир»? Меня не будет — и «Красный крест» либо продолжит работу, либо не продолжит. Так представим, что я умерла…
Две или три недели я не могла избавиться от депрессии. А когда, наконец, пришла в себя, распределила все оставшиеся в «Красном кресте» деньги и больше сбором средств не занималась. Это осложнило работу Арины, но вскоре она нашла помощников. Кроме того, был организован фонд помощи детям политзаключенных, которым руководил Владимир Альбрехт. Деньги поступали в основном от благотворительных концертов. Их устраивали активисты фонда у себя в квартирах.
Петру Григоренко нравился дух свободы и непринужденности, царивший в нашем движении, но он считал, что некоторая организационная структура все же необходима. Хотя он и лишился генеральских погон, душа командира жаждала порядка — нужен план сражения, боеприпасы, поддержка с воздуха, материально-техническое снабжение. Петр Якир и Виктор Красин с ним соглашались.
Я придерживалась противоположной точки зрения. После шестнадцати лет в Коммунистической партии мне не хотелось никому подчиняться и тем более никем командовать. Я предпочитала иметь возможность самой выбирать людей, с которыми готова работать. С Якиром, например, я избегала иметь дело, хотя и сочувствовала ему. Он был ненадежный, шумный, непредсказуемый. Бывали случаи, вызывавшие не просто чувство неловкости за него, но и откровенную досаду.