— Ты начал работать? — чуть прикоснулась она ладонью к его руке.
— Ага! — закивал Пахомов, смачно обсасывая косточку цыпленка. — Начал…
— Про невписавшегося?
— Да-а… — протянул Пахомов. — Но, знаешь, он не такой уж невписавшийся. Это я думал так, а он нормальный, только без комплексов и рефлексий, цельный человек.
— Где ж теперь такие? — первый раз улыбнулась Елена Сергеевна.
— Наверное, в литературе только, — обрадовался ее улыбке Пахомов. — Да еще я…
— Ой, ты, Степан, актер! — опять погрустнела Елена Сергеевна. — Но это, наверное, и хорошо для писателя. А вот для жизни?
Помолчали. Пахомов вновь приник головою к Елене Сергеевне.
— Так не хочешь сказать, что с тобой?
Елена Сергеевна не отвечала, и он, чтобы хоть как-то втянуть ее в разговор, спросил:
— Ну, а что твой рыжий бурбон? Матвеич его жалеет.
— Он добрый старик, — отозвалась она, — для него все люди, все человеки.
— А за тебя меня распушил в прах. Он славный, но не понимает.
— Он понимает, Степан, понимает, — вздохнула Елена Сергеевна. — Это мы с тобой…
— Чепуха! — оживился Пахомов. Теперь, немного выпив и насытившись, он готов был вступить с Леной в привычный спор. Настроение его поднялось, и Степан уже почти не замечал подавленности Елены Сергеевны, а если и замечал, то готов был разрушить ее этим спором. — Чепуха! Вмешиваться в личную жизнь не дано никому, даже Матвеичу.
— А если мы делаем глупость?
— Сделав одну, самую главную, можно делать и все остальные.
Елена Сергеевна раздраженно наморщила лоб. Она уже не раз слышала от Пахомова эти слова, и ей стало опять больно. «Как же он легко судит о других!»
— Степан, мне иногда становится страшно. Ты писатель и не знаешь людей…
— Нет, знаю! И лучше, чем ты, и даже, чем твой Иван Матвеевич.
— Ты их конструируешь! — тоже повысила голос Елена Сергеевна. — Ты даже одного человека понять не можешь.
— Я-то тебя, Лена, понимаю. Понимаю… — Пахомов попытался заглянуть ей в глаза, но Елена Сергеевна обиженно отвела их. — А вот ты меня не хочешь…
— Это сказка про белого бычка.
— А что не сказка? — опять вспылил Пахомов. — Что не сказка?
— Не кричи!
— Нет, ты скажи!
— Не знаю…
— А я знаю. Тебе надо перестать дурить. Надо понять, что мы уже не сможем друг без друга. И тут только два реальных выхода. Или ты бросаешь все к дьяволу и переезжаешь ко мне, или вот это. — И он обвел глазами стол, а потом и весь зал ресторана. — Третьего не дано. Не ломай голову, а то свихнешься.
— Все рассчитал и спокойно ешь свою курицу.
— Не так уж спокойно, но ем. — Пахомов положил остаток цыпленка на тарелку, отодвинул ее от себя и вытер губы и руки салфеткой. Обиженно помолчав, он будто в отместку за то, что ему не дали доесть это блюдо, сердито спросил: — Ну, а ты, ты что предлагаешь? Ладно, я черствый, бездушный прагматик, а ты?
Елена Сергеевна молчала. Молчала, замкнувшись, утратив интерес к разговору, подавленная своими мыслями или еще чем-то, чего не знал и не мог понять Пахомов. Такая, как улитка, запрятавшаяся в свою неприступную раковину, она раздражала его, и Степан начинал все больше сердиться и на нее и на себя: на нее за то, что взбаламутила его, оторвала от работы, а на себя за то, что он, как мальчишка, все бросил и побежал, попусту тревожась. А здесь ничего нового, все те же старые песни: «Я так не могу».
И Пахомов уже знал, что она сейчас помолчит, помолчит и скажет эти слова. Обязательно скажет. Зря она думает, что он ее не знает. Еще как знает! Так он распалял себя и уже готов был ответить грубостью на слова, которые она еще не произносила, но произнесет обязательно.
Он так и сделал. Когда ее молчание показалось ему слишком долгим, сказал:
— И не говори, что ты так не можешь. Можешь, раз позвонила.
Елена Сергеевна отшатнулась. Он заметил и этот ее рывок, словно от удара, и краску на лице, а потом сменившую ее бледность; он уже пожалел о сказанном и кинулся исправлять свою ошибку:
— Сегодня ты, а завтра я тебе позвоню. Это так, Лена-а-а. Так. Мы теперь никуда друг от друга не денемся, мы одной веревочкой…