Теперь, когда было почти принято это неожиданное решение, ему стало немного жалко своих задумок и надежд, которые он давно связывал с северным газопроводом. Но пожалел не затем, чтобы изменить уже принятое решение, а потому, что таких строек в жизни человека бывает немного, может и совсем не быть. И чтобы не заметила жена его грусти, он попытался перевести разговор на детей.
— Вера с каждым днем становится все упрямее, молча делает свое, сегодня пришлось наказать…
Но жена заметила и, хотя поддержала его разговор: «Вся в тебя, с ней надо строже…» — думала о том же, о чем и он, о проклятом Севере, знала, что это все пустые разговоры: никогда он не откажется, а если и откажется, то она же во всем будет и виновата.
И вышло, что Лозневой ехал потому, что просила жена. Это надо им обоим, нужно для семьи.
— Как же, — почти весело говорила она, — тебе ведь надо попробовать твой дюкер. И потом, девочкам я задумала купить шубки беличьи, как у Сыромятниковых, да и деньги нужны. Ну а я, — голос ее немного дрогнул, но тут же овладела собой, — а я, если тебе лучше, то и мне хорошо.
Жена недоговаривала, как, впрочем, и он. Но он — это одно, а она — другое. Он не всегда делился с ней своими мыслями, потому что считал — не все ей надо знать из его мужских дум и сомнений. Она же любила рассказывать ему все и даже то, чего он иногда и не хотел знать.
А теперь что-то недоговаривала, скрывала. Это испугало его. В семейной жизни, впрочем, как и во всем, Лозневой больше всего боялся неправды. Он все мог допустить, как-то понять и объяснить любой проступок, даже воровство, но только не ложь. И когда жена стала что-то недоговаривать, о чем-то умалчивать, он сразу понял — стряслось непоправимое. Они теряют друг друга.
Не ехать на Север нельзя. Все уже десять раз решено и перерешено, и все-таки он неожиданно заявил в институте Сыромятникову, что едет не начальником группы, а главным специалистом. Он хитрил. Мудрый Сыромятников сердито спросил:
— Почему?
— По семейным обстоятельствам.
А дальше не стал объяснять. Впрочем, Сыромятников догадывался. Лозневой не хочет себя завязывать на должности руководителя группы — тогда он обязан постоянно жить на стройке, а главный специалист может приезжать туда на месяц-другой. Но Сыромятников знал еще и то, в чем боялся себе признаться Лозневой. Никакого другого начальника, кроме него, Лозневого, в группе не будет. Насупив кустистые брови и дотронувшись рукой до своей во всю голову лысины (что означало для всех в институте его крайнее неудовольствие), он сказал:
— Мудришь, Олег Иванович. И напрасно.
Лозневой покраснел, точно его неожиданно уличили во лжи, но ничего не сказал. Ушел он от Сыромятникова с дурным чувством. «Все получилось не так. Черт знает что может подумать, — рассуждал он, но не раскаивался. — Зато я отстоял право на возвращение в любое время. Это обрадует Раю и девчонок…»
Но странное дело, когда Лозневой сказал об этом жене, то не заметил на ее лице радости, какую хотел увидеть.
— Да? — немного удивленно протянула она и тут же добавила: — Хорошо.
И все. Он обиделся. А она даже не заметила. И это обидело его еще сильней. Сердился целый день. С утра до вечера мотался по лабораториям института — столько дел перед отъездом, а в ее «топографию» не зашел. А она и этого не заметила. Вечером разыскала сама (он сидел у заместителя директора по материально-техническому снабжению) и сказала, что бежит за девчонками в «продленку». «Не опаздывай к ужину. Хоть раз сядем за стол, как люди, вместе».
…А на следующий день Лозневой уезжал. Он никогда не позволял провожать себя на вокзал или в аэропорт. «Длинные проводы — лишние слезы». Поцеловал девчонок, подошел к жене. Она стояла как каменная, руки опущены, губы подрагивают, глаза тают, вот-вот заплачет:
— Ой, не ехал бы ты…
— Здравствуй, сначала ты уговариваешь меня ехать, а теперь… — и, зная, что говорит не то, оборвал фразу. Она поняла это и тоже сказала не то, что думала:
— Это я так, Олежка. Женская логика, — и попыталась улыбнуться. Но на лице проступило что-то трогательно-жалкое.
— Учимся врать, — грустно ответил Лозневой. Рая вспыхнула и опустила глаза. Он и сам готов был провалиться сквозь землю. Выручили девчонки.
— Папа, ты что нам привезешь? — спросила Наташа.
— А можно маленького медвежонка? — подошла Вера.
— Можно…
Он поднял их на руки, понес к двери, где стояли его чемодан и вещмешок.
С Раей прощался не так, как всегда. Пожал ей руку, потом поцеловал, не обнимая. Она смотрела прямо в лицо, не отводила глаза, хотела что-то сказать, но он не помог ей, не ободрил взглядом, и лицо ее как-то сразу потухло, будто внезапно выключили внутренний свет.