Недобро поглядела Рая: шутить она не намерена.
— Ты можешь думать все, что хочешь, но я ни перед кем не виновата: ни перед тобою, ни перед детьми.
— Детей-то не надо сюда тащить, — поморщился Лозневой, — не надо их…
— Нет надо! Почему ты всех судишь, будто у тебя в кармане мандат на высшую справедливость?
— Нет, это ты меня судишь, а я только слушаю и, как видишь, не возражаю.
— А тебе и возразить нечего.
— Пусть будет нечего.
— Вот так. И не упивайся, что ты прямой и праведный…
— Не упиваюсь, но я никогда не вру.
— От твоей правды наша жизнь не расцвела.
— А от твоей неправды?
— Какой?
— Ладно.
— Нет, не ладно. Договаривай, если начал.
— Сама знаешь, и кончим на этом… Здесь дети, и ты их мать.
Лицо Раи покрылось пунцовыми пятнами, они шли от высокой и неестественно напряженной шеи, заливали щеки, лоб… Глаза стали такими, что Лозневой испугался. Ее словно смертельно ранили, и теперь ей уже было не до земного. Она была по одну, а он по другую сторону.
Лозневой не знал, что ему делать: подняться и уйти, но как ее оставить одну такую, от всего отрешенную. Он сидел долго, а когда хотел подняться, Рая очнулась и заговорила. Но заговорила так, словно она еще была там, в своем далеком и потустороннем, откуда не хотела возвращаться.
— Мы, Олег, с тобой расходимся правильно. И не надо жалеть. Оба думали, что знаем друг друга, оказывается — нет. У нас уже нет веры, а без этого какая жизнь. Ни ты не сможешь, ни я. А дети ее тоже не заменят. Так что не терзайся…
Она помолчала и потом уже другим, повеселевшим голосом добавила:
— А оправдываться я перед тобою, Олег, не буду.
Она уже была той твердой и решительной Раей, которую он знал и которую не любил. Глаза холодно сузились, стали безжалостными.
— Короче, тебе нужен развод? — спросил Лозневой.
— Нужен.
— А дети?
— Что дети? Не потащишь же ты их на Север?
— А если я останусь здесь?
— Где здесь? — Невольный испуг промелькнул на ее лице. Она даже оглядела комнату, словно спрашивая: «Не здесь ли ты думаешь остаться?»
— В Ленинграде, — успокоил ее Лозневой.
— Ты знаешь закон, дети живут с матерью. А вот когда они вырастут да если захочет кто-нибудь из них жить с тобою, тогда и говорить будем.
Они уже стояли друг перед другом, непримиримые, бескомпромиссные, готовые ни в чем не уступать.
— Что ж… Ты во всем права, а я кругом не прав.
— Да, ты кругом не прав.
Лозневой направился в детскую. Она пошла за ним, будто он сейчас мог взять девчонок и увести их с собой. В коридоре, не глядя на нее, он спросил:
— Завтра воскресенье… Я бы хотел с ними походить по городу, в театр, в зоосад…
— Спрашивай у них, — она напряженно помолчала и добавила: — Можешь быть с девчонками и здесь.
Когда он уходил, она вышла в коридор и неуверенно, чего-то боясь, спросила:
— Ты остановился где?..
— Остановился.
— У Кузовлевых или в гостинице?
Лозневой промолчал. Рая опустила голову, поправила ногой детские туфельки под лавкой у вешалки.
— Смотри, если негде, то могу с девчонками в детской…
— Ничего, обойдусь…
— Ну и ладно.
Лозневой не смотрел на нее, но слышал, как облегченным вздохом вырвалось у нее это «ладно». Он тут же повернулся и захлопнул за собою дверь.
Серое небо, придавив крыши, сеяло холодный дождь. Подняв воротник, Лозневой прошел через пустынный двор и свернул в сквер. Ветер обрывал последние мокрые листья с обнаженных деревьев, засыпал грязные лужи, беззвучно тащил их по земле. Олег Иванович смотрел сквозь пелену дождя и не узнавал своего района. Сквер, улица, дом, где он прожил почти восемь лет (да, восемь — эту квартиру они получили, когда родилась Верунья), — все показалось ему чужим. «Какое же печальное и тоскливое время осень, — подумал он. — Все отходит, засыпает, умирает. В человеке тоже, наверное, происходит смена времен. Весна, лето, осень. А когда же была его весна?»
Он брел по дорожке с выщербленным асфальтом. Сколько раз он гулял здесь с детьми? Вот та скамейка, где они «делали привал». Все чужое, все не свое.
Так когда же была его весна? Когда к нему пришла Рая.
Толстой думал об этом по-своему. Муж и жена, любил повторять он, — это не две параллельные, а две пересекающиеся, и точка их пересечения — женитьба, после чего линии начинают расходиться. Неужели это верно? Если вспомнить их супружество, то оно, пожалуй, может и подтвердить мысль Толстого. Только в первые месяцы после свадьбы до рождения Наташки они были счастливы. Наверно, тогда пересеклись прямые их жизней. Пересеклись и начали расходиться. На этом все и кончилось. Неужели так? Лозневой даже испугался. А чем же были остальные двенадцать лет? А были эти годы как раз тем временем, когда они все дальше и дальше уходили друг от друга и наконец оказались так далеко, что уже не смогли быть вместе.