На дебаркадере Новосибирского речного вокзала было тихо. Люди спокойно сидели на мешках и корзинках, негромко переговариваясь между собой. Пахло тиной. Под истертыми досками настила хлюпала вода. Николай, облокотясь на крепкий брус перила, глядел на реку. Впервые он надолго уезжал из родительского дома. В кармане пиджака, который заставил его принять от себя отец, лежала застегнутая на булавку путевка в Томский технологический институт. Наверное, он не глядел бы сейчас на воду так равнодушно, если бы был один. Рядом с ним стоял отец, который волновался за двоих, а из двух кто-то должен быть спокоен. Отец поминутно взглядывал на часы и тихо возмущался, почему не подают парохода, хотя до отправления была еще уйма времени.
Пароход «Мамин-Сибиряк», который должен был отвезти Николая Никитина в Томск, стоял, уткнув нос в песчаный берег, вблизи дебаркадера и разводил пары. Вскоре на палубе над самым мостиком зазвенели позывные колокола, матросы забегали, в утробе парохода застучала машина, заворочались деревянные плицы ходовых колес.
Пароход привалился бортом к дебаркадеру, и спокойный дотоле народ переменился до неузнаваемости: подняв на плечи детей, мешки, корзины, отчаянно тесня друг друга, все разом полезли в проем раскрытого борта, криком доказывая какие-то исключительные свои права. Отец было рванулся в эту кашу, но Николай удержал его: «Без меня не уедут».
Вскоре снова стало тихо на причале. Николай поцеловал отца, обнял, погладил по спине, потом они долго жали друг другу руки. Губы отца при этом тряслись. «Сдал отец. Видно, так и не смог оправиться от тифа. Как они будут здесь без меня?»
Над пароходной трубой взвился пронзительный гудок к отправлению. Николай ступил на трап. С нижней палубы он сошел в трюм и словно погрузился в темный погреб. Здесь он на какое-то время ослеп, глаза не хотели привыкать к трюмному мраку. Одинокий, забранный в железную сетку фонарь «летучая мышь» бессилен был раздвинуть душную, плотную темноту, которая установилась здесь сразу, едва люди с мешками забили все свободное пространство. Лишь носовой иллюминатор не был задраен, и Николай, как на огонек светлячка, пошел на него. Здесь сидела старушка в шерстяном самотканом платке, а подле нее угнездилась девочка лет шести. Большими черными ложками они ели варенец из кринки, которую старушка зажала между колен. Глаза уже привыкли к темноте, и Николай увидел, что старушка сидит на его месте. Он решил оставить здесь свой чемодан, который накануне отъезда сколотил из фанеры, в полной уверенности, что вряд ли кто на него позарится, но все-таки велел старушке присмотреть за своим багажом. Облизав ложку, бабка стала громко ругаться, тогда Николай сунул ей под нос свой билет, и она присмирела. Избавившись от чемодана, он заспешил, заторопился на палубу, на воздух, чувствуя, что начинает задыхаться.
Помощник капитана во франтоватой фуражке подозрительно оглядел его, но на верхнюю палубу пропустил. Николай прошел по мягким коврам на корму, и едва глазам его открылся залитый солнцем обский простор, как в легкие вместе с речной свежестью вошло ощущение безграничной свободы. Оно заполнило целиком все его существо. «Таким, наверное, бывает полное счастье», — подумал он.
Колеса парохода дробно шлепали по воде тяжелыми плицами. Пароход уже вынесло на середину реки. Пенные валы, поднятые колесами, вздымались вдоль бортов, чтобы слиться за кормой в единую далекую белую дорогу. Дебаркадер стал совсем маленьким, но одинокую фигуру отца он еще мог различить. Николай неуверенно помахал ему рукой, но не дождался ответа. Отец давно уже жаловался на зрение.
С правого борта открылась не похожая ни на что на свете пригородная деревня Нахаловка. Дома напоминали в ней неумело сколоченные скворечни, невероятным образом прилепленные к обрывистому берегу. Между домами лежали длинные сходни, по которым взрослые и дети карабкались с утра до ночи вверх и вниз. С наступлением темноты посторонние люди побаивались заглядывать сюда — Нахаловка еще с царских времен считалась рассадником разбоя и зла. Под утренним солнцем эта экзотическая деревушка казалась нарисованной маленьким фантазером, впервые взявшим в руки карандаш.
Николай никак не мог понять, что заставляет людей селиться здесь, вить свои гнезда, как стрижи, на отвесной стене обрыва. Он вспомнил, как лет пять назад случайно забрел сюда и наткнулся на крепкий столб с облезлой, но все еще красивой вывеской: «Земли Кабинета Его величества». Нынче же, когда никаких «величеств» давным-давно нет, что мешало людям перенести свои скворечни на пригожие свободные земли? Неужели привычка так сильна в людях, что они, однажды привыкнув жить в «птичьих» условиях и на птичьих правах, не могут разом избавиться от тягот противоестественного быта?
С той стороны, где на обрыве лепилась Нахаловка, доносились густые добродушные паровозные гудки. Теплая высокая волна благодарности к убогим скворечням Нахаловки охватила его. Николай глядел на них, с неотвратимостью сознавая, сколько обреченных жизней спасли в недавние голодные годы кособокие домишки Нахаловки.
Пароход между тем все набирал скорость. За кормой оставалось детство Николая, его прошлое. Колеса вращались будто без усилий, сообщая судну легкий ход. Нахаловка слепилась в неразличимое пятно, а потом растворилась совсем.
Вскоре открылась чистая песчаная коса, с которой Николай три года назад впервые отправился вплавь через Обь. Было ему в ту пору четырнадцать лет, и многие ребята даже младше него уже хвастались несколькими большими заплывами. Плавали обычно до пароходного фарватера и обратно. До буйков с керосиновыми фонарями на верхушках расстояние было немалое, макушку пловца было едва видно с берега. Между мальчишками ходила легенда, что работал на обской пристани крючник, способный по пьяному делу переплыть без роздыху реку туда и обратно в самый разлив, но в это мало кто верил. Николай еще ни разу не доплывал до буйка, и не потому, что не хватало дыхания, просто он верил на слово, что в дальнем заплыве судорога ноги сведет или затянут на дно круговые омуты.
Стоя на корме, Николай с улыбкой вспоминал свой заплыв. До буйка, который сейчас приближался навстречу пароходу, он добрался в тот раз до смешного легко и даже ни разу не хлебнул. Он похлопал по облезлому железному боку бакена-буйка и вдруг явственно услышал: «Балуй-балуй, сейчас я тебя веслом-то достану». Непонятно, откуда взялась эта лодка с бакенщиком. Приподнявшись над водой, он вздохнул поглубже и нырнул. Вынырнул далеко, но совсем не в той стороне, где предполагал. Бакенщик что-то кричал ему, размахивал руками и звал к себе. Вернуться на косу, минуя бакенщика, теперь уже не было никакой возможности. Николай огляделся по сторонам и ему показалось, что у него отнялись ноги. Прямо на него наползал, вырастая наяву, корпус корабля. Как раскаленный добела утюг, вспарывал он впереди себя пенную воду, разваливая ее на стороны. Николай лихорадочно замахал руками, завопил во спасение и, чтобы не видеть белую, поднявшуюся до неба громадину, нырнул, вынырнул и, схватив воздуха, снова нырнул. Неизвестно, удалось бы ему уйти из фарватера, если бы бакенщик не бросился грести наперерез кораблю. С мостика, по-видимому, заметили голову отчаянного пловца, корабль дал широкий левый галс, просигналил сердитым гудком, грозя нарушителю речного покоя, и снова выбрался на середину реки. Николай сильными саженками подгребал к чужому берегу. Он оступился на илистом дне, испытывая смешанное чувство гордости и страха. Гордости оттого, что переплыл реку, и страха перед необходимостью возвращаться на родной берег. На нем не было ровным счетом ничего — вся одежда осталась по ту сторону реки. Он долго смотрел на речной разлив и не узнавал родного берега, пока наконец не собразил, что течение отнесло его далеко вниз. Николай двинулся было в обратный путь, но вовремя остановился, вылез на берег, сел на траву и задумался.
На заливном лугу никого не было видно, лишь гуляли одинокие коровы, которых горожане, не желающие расставаться со скотиной, переправляли сюда на пастбище в больших лодках. Он сидел один на пустынном берегу большой реки и казался себе маленьким среди огромного зеленого раздолья, высокой осоки и ивовых кустов. Было так тепло и уютно.