Плэт встал, и они вместе пошли к их кораблю. Фултон невесело засмеялся:
— А знаешь, в названиях есть роковая сила.
— О чем ты?
— О том, что второй раз в истории Атлантида погибла под валами, хоть и не морскими.
Теперь, прочтя рассказ, вы, конечно, заметили, что написан он исключительно ради заключительной скверной игры слов, не так ли? Честно говоря, один человек как-то подошел ко мне и сказал тоном глубокого омерзения:
— Ваш «Шах Пепе С.» просто чушь собачья.
— Совершенно верно, — ответил я.— И если вы повторите заголовок по складам, то получите «пса». Что доказывает, что я и сам так думаю.
Иными словами, заголовок тоже содержит своего рода игру слов.
В ожидании Дэвида мы, естественно, не могли оставаться в нестерпимых условиях сомервильской квартиры. И поскольку я теперь умел водить машину, нас больше не связывали автобусные маршруты, и мы могли поискать что-нибудь подальше. А потому весной 1951 года мы устроились в квартире в Уолтеме (штат Массачусетс). Она была несравненно лучше предыдущей, хотя летом тоже оказалась жарковатой.
В гостиной имелись два малюсеньких встроенных книжных шкафа, и я использовал их для хранения моих собственных книг в хронологическом порядке; пока мы жили там, их набралось девятнадцать. Когда в 1952 году вышел мой учебник по биохимии, я присоединил его к прочим по тому же принципу. Никаких поблажек ему оказано не было. На мой взгляд, учебник ничем не превосходит научно-фантастический роман, ничем не респектабельнее.
Если я и лелеял честолюбивые замыслы, то к респектабельности они никакого отношения не имели. Меня томило желание написать что-нибудь смешное. Однако юмор — смешная штука. Ладно-ладно, — своеобразная штука, если вы не терпите легкой игры словами. Невозможно быть почти остроумным, или слегка остроумным, или довольно-таки остроумным, или сносно остроумным. Либо вы остроумны, либо нет, среднего не дано. И обычно писатель считает себя остроумным, а читатель с ним не соглашается.
Следовательно, за юмор не следует браться с бухты-барахты, особенно в начале писательской карьеры, когда человек еще не научился владеть своими инструментами как следует. И тем не менее практически каждый начинающий писатель пробует свои силенки в юморе, блаженно веруя, что проще ничего и придумать нельзя.
Не был исключением и я. К тому времени когда я написал и предложил в редакции четыре рассказа, из которых ни один взят не был, у меня возникло ощущение, что пора написать смешной рассказ. И я его написал: «Кольцо вокруг Солнца», который мне удалось продать и который был включен в «Раннего Азимова».
Даже пока он писался, я его особенно смешным не считал. И несколько других смешных рассказов, рожденных мною, как-то: «Рождество на Ганимеде» (тоже имеется в «Раннем Азимове») и «Робот ЭЛ-76 попадает не туда» (включен в «Остальные истории о роботах», «Даблдэй», 1964), тоже по-настоящему смешными мне не кажутся.
Преуспел я (на мой взгляд исключительно, про ваш я ничего не скажу) только в 1952 году. Я написал два рассказа: «Ах, Баттен, Баттен!» и «Перст обезьяны», которые по моему твердому убеждению у меня получились. Я непрерывно хихикал, пока писал каждый, и сумел всучить оба в «Стартлинг сториз», в каковом журнале они и появились — «Ах, Баттен, Баттен!» в январском номере (1953), а «Перст обезьяны» в февральском за тот же год.
И, любезный читатель, если тебе они не кажутся смешными, постарайся не ставить об этом в известность меня. Позволь мне сохранить мои иллюзии.
Баттон, Баттон
Меня ввел в заблуждение смокинг, поэтому в первые две секунды я его не узнал. Возможный клиент, первый заглянувший ко мне за неделю, и выглядел он прекрасно.
Несмотря на что, что утром, в 9-45, на нем был смокинг. Там, где кончался рукав, были еще десять дюймов узловатой руки и шесть дюймов костлявой ладони. И брюками и носками видна была голая кожа. Но в целом выглядел он прекрасно.
Потом я посмотрел ему в лицо и увидел, что это совсем не клиент. Это мой дядя Отто. Красота кончилась. Как обычно, лицо у моего дяди Отто было как у ищейки, которую ближайший друг только что пнул в крестец.
Моя реакция была не очень оригинальная. Я воскликнул:
– Дядя Отто!
Вы тоже узнали бы его, если бы посмотрели ему в лицо. Пять лет назад, когда его портрет поместили на обложке «Тайм» (это было в 57 или 58), 204 читателя написали, что никогда не забудут это лицо. Большинство добавляли кое-что относительно кошмаров. Если хотите знать полное имя моего дяди, его зовут Отто Шлеммельмайер. Не торопитесь с выводами. Он брат моей матери. Моя фамилия Смит.
Он сказал:
– Торопись, мой мальчик, – и застонал.
Интересно, но не очень понятно. Я спросил:
– А почему смокинг?
Он ответил:
– Взял напрокат.
– Хорошо. Но почему вы в нем утром?
– А что, уже утро? – Он огляделся, потом подошел к окну и выглянул.
Таков мой дядя Отто Шлеммельмайер.
Я заверил его, что уже утро, и он с усилием заключил, что, должно быть, всю ночь бродил по улицам.
Отнял пригоршню пальцев от лба и сказал:
– Я так расстроился, Гарри. На банкете…
Пальцы немного поблуждали, потом собрались в кулак, который начал пробивать дыры в моем письменном столе.
– Но теперь все кончено. Отныне все будет по-моему.
Мой дядя Отто всегда говорит так, с того самого времени, как открыл эффект Шлеммельмайера. Может, это вас удивит. Может, вы думаете, что эффект Шлеммельмайера сделал моего дядю знаменитым. Ну, как посмотреть.
Он открыл эффект в 1952, и, возможно, вы об этом слышали. Если коротко, то он изобрел германиевое реле, которое отвечает на мысли, улавливая электромагнитное излучение клеток мозга. Он долгие годы работал, чтобы встроить такое реле в флейту, так чтобы она играла под воздействием мысли. Тогда все могли бы играть, не нужно никакого умения, только мысль.
Но потом, пять лет назад, парень из «Консолидейтид Армз» Стивен Виленд модифицировал эффект Шлеммельмайера и повернул его. Он изобрел поле ультразвуковых волн, которое через германиевое реле активизировало клетки мозга и убил крысу на расстоянии двадцати футов. И, как выяснилось позже, смог убивать и людей.
После чего Виленд получил премию в десять тысяч долларов и повышение по службе, а главные держатели акций «Консолидейтид Армз» получили и продолжают получать миллионы, когда правительство купило патент и разместило заказы.
Мой дядя Отто? Он получил портрет на обложке «Тайм».
После чего, все, кто оказывался близко от него, скажем, в нескольких милях, могли понять, что у него горе. Некоторые считали, что это потому, что он не получил денег; другие – из-за того, что его великое открытие стало средством убийства людей.
Вздор! Все из-за флейты! Вот что оказалось настоящим гвоздем в стуле его жизни. Бедный дядя Отто. Он так любил свою флейту. Всегда носил ее с собой, готовый продемонстрировать по первой просьбе. Когда он ел, она лежала рядом со столом в специальном ящичке, когда спал – была рядом. о утрам по воскресеньям физические лаборатории университета заполнялись ужасными звуками музыки под неумелым мысленным управлением: дядя Отто исполнял какую-нибудь слезливую немецкую песню.
Беда в том, что ни один изготовитель не желал к ней прикоснуться. Как только стало известно о ее существовании, союз музыкантов пригрозил, что ни один инструмент во всей стране не прозвучит; многочисленные компании по организации развлечений призвали своих лоббистов и выстроили в ряды для немедленных действий, даже старый Пьетро Фаранини сунул свою дирижерскую палочку за ухо и начал делать пылкие заявления для газет и надвигающейся смерти искусства.