Николай Михайлович не собирался посвящать сына в детали операции. Он не мог поручиться, что в душе юноши при известии о предстоящей атаке на "Аврору" не взыграют патриотические чувства. Потом, когда у них будет больше времени, а главное, когда дело будет сделано, он объяснит ему историческую необходимость их общего подвига - подвига, черт побери! подбадривал себя Грессер, вспомнив бледнеющее лицо Акинфьева.
- Подожди меня здесь, я через часок вернусь!
Пока Вадим перешивал за его столом ленту на бескозырке (сверкать на питерских улицах литерами Морского корпуса было явно небезопасно), Грессер облачился в шинель, натянул дождевик с капюшоном и сбежал по боковой лестнице к выходу на набережную.
25 октября 1917 года
10 часов утра
Светало. Дождь еще моросил, и Землянухин подвязал над распахнутым люком брезент, а сам залез от пронизывающего ветра в рубку так, что из горловины входного люка голова его торчала, как из окопа. Зато все было видно вокруг и не дуло. Винтовка стояла рядом под рукой. Конечно, можно было бы задраить люк и наверстать упущенное за ночь, но Землянухин нутром чуял - в такой день спать нельзя. Да и нога разнылась так, что хоть выставляй на студеный ветер. Пусть застынет, проклятая.
А тут еще глаз заслезился, засвербел. Капитана второго ранга Грессера помянуть заставил. Ишь ведь как саданул биноклем - бровь и подглазье рассек до кости. Вахту Землянухин достоял тогда, кровью умываясь. Внизу корешам сказал, что волной о перископ приложило. Стыдно было признаться, что подвернулся командиру под горячую руку.
Ребята в дизельный отсек его отправили. Там мотористы врачевали: тряпицу с отработанным машинным маслом под глаз приложили. У "маслопупов" чумных, известное дело, отработанное масло - первое лекарство. И внутрь его принимают (от язвы), и ссадины им мажут. На них, насквозь промасленных, и впрямь как на собаках все заживает. А тут от такой примочки разнесло Землянухину весь глаз. Старший офицер кличку ему придумал - Циклоп. "Тебе, Землянухин, теперь только в перископ смотреть второй глаз жмурить не надо".
Одно хорошо - на вахты ставить перестали. Отоспался хоть за поход. Спасибо экипажному подлекарю - спас глаз. Только на всю жизнь красным сделался, как у кроля. Велел подлекарь промывать глаз почаще крепким чаем или порошком белым - борной кислотой. Настоящий-то чай в команде давно перевелся, а вот порошок должен быть в аптечке, что в кают-компании висит.
Землянухин оглядел пирс и палубу - всюду пусто и безлюдно, - задраил рубочный люк, спустился в центральный пост, где под иконкой-пядницей Николы Морского тлела вместо лампадки алая пальчиковая лампочка. Он хотел было перелезть в носовой отсек, как вдруг заметил в красноватом полумраке портрет Керенского, присоседившийся к иконе. Весной, когда "Ерша" под гром оркестра спускали со стапелей, премьер толкнул речь с рубки подводной лодки. Потом подарил команде свой портрет и расписался в историческом журнале корабля. Теперь команда пошла его свергать, а портрет все еще висел в центральном посту.
Матрос снял рамку, выдрал фото. Рамку засунул за трубу вентиляционной магистрали - сгодится еще на что-либо путное, а скомканное фото выбросил из люка в воду.
Восстановив справедливость, Землянухин почувствовал себя лучше. На душе полегчало, и глаз ныть перестал. Он не сомневался, что Митрохин с ершовцами обойдутся с Керенским точно так же.
Вадиму в своих планах Грессер отводил простую, но очень важную роль. По его команде с мостика сын рванет рычат стрельбовых баллонов. Торпедные аппараты к выстрелу приготовит он сам, минер первого разряда. Дело стояло лишь за механиком, который должен был запустить дизели. За ним, третьим членом команды, и направлялся кавторанг. Он не сомневался, что инженер-механик с "Тигрицы", тихий покладистый лейтенант, после трех лет общего смертельного риска пойдет за ним в огонь и воду. Разумеется, его тоже не следовало посвящать в план до конца. Главное, чтобы Павлов сейчас оказался дома, у себя на Петровском острове. Грессер бывал у механика на крестинах дочери и хорошо знал, как отыскать его дом в задних дворах Петровского проспекта.
Он спрыгнул в рассыльную моторную лодку. За руку поздоровался с ее бессменным водителем - старым порт-артурцем, отставным кондуктором Чумышом.
- "Како", "Живете", "Люди"? - назвал набор сигнальных флагов Грессер, заранее зная, что старый крейсерский сигнальщик ответит неизменным: "НХТ". Для морского уха сочетание этих букв звучит весьма жизнеутверждающе.
- А сынок-то ваш - орел, - польстил Чумыш отцовскому сердцу, правя под средний пролет Дворцового моста. - Добрый моряк будет.
- Хочу к себе на лодку юнгой взять. Что скажешь, Зосимыч?
- Дело стоящее, - одобрительно кивнул старик. - Под отцовским доглядом оно надежнее.
На этом оба замолчали, настороженно вглядываясь в мосты и гранитные берега, где то и дело мельтешил вооруженный люд. Могли и из озорства пальнуть...
За Тучковым мостом лодка сбавила обороты и плавно вошла в бухточку острова, откуда начинался Петровский проспект.
- Если через час не вернусь, возвращайся на стоянку, - предупредил Грессер и скорым шагом двинулся к дому механика. Но у первого же перекрестка его остановили трое - бородачи с погонами пулеметного полка и молодой мастеровой, опоясанный солдатским ремнем с навешанными бомбами.
- Далече путь держим, господин хороший? - поинтересовался бомбист с вежливостью, не предвещающей ничего хорошего. Бежать было поздно, да и благоразумие подсказывало, что лучше оставаться на месте.
- Иду к старому другу. Он здесь живет тремя домами дальше.
Один из солдат обхлопал Грессера по бокам.
- Локотки-то, барин, разведи, а то несподручно... От она, игрушка кака! - зацокал языком солдат, извлекая из кармана грессеровского дождевика офицерский наган.
- Это что ж, другу в подарок?! - покачал на ладони наган мастеровой.
- Да чего тут лататы разводить?! - прогудел второй пулеметчик. - С ходу видно - контра. К стенке его, и весь разговор.
И снова, как у окна утром, грудь кавторанга вдруг ощутила металлический холодок нательного креста. "Все. На этот раз не отвертеться, - с леденящей безнадежностью осознал он. - И так весь день везло. Боже, Вадим будет ждать..."
- Шагай! - подтолкнул его солдат к кирпичному брандмауэру. Грессер с ужасом обвел глазами пустырь: неужели здесь, в этом унылом захолустье, оборвется его жизнь?
- Погодь, Аким, - остановил пулеметчика мастеровой. - Тут птица не простая. Надо его кой-кому показать.
Грессера отвели в полуподвальчик бывшего трактира, где, сидя на столах и не выпуская из рук винтовок, отчаянно дымили махрой солдаты, фабричные, несколько студентов: то ли пересиживали непогоду, то ли ожидали команды. В разношинельной толпе мелькали и люди во флотских бушлатах. К одному из них подвели кавторанга. Широколобый, с волчьим раскосом глаз боцманмат хмуро глянул:
- Кто такой и куда направлялся? Почему с оружием?
"Ершъ", - ударили в глаза Грессеру литеры с заломленной бескозырки, и сердце запрыгало - вот оно, спасение! Он еще не знал, каким образом оно произойдет, но инстинкт безошибочно определил: буду жить! И от этой ликующей мысли Грессер улыбнулся, и улыбка вышла весьма натуральной. Он протянул боцманмату руку и радостно, будто старому знакомому, выдохнул:
- Здравствуй, товарищ!
Этот жест, как и улыбка, был столь непритворен, что хмурый боцманмат невольно пожал ладонь.
- Ваш новый командир, - представился пленник. - Капитан второго ранга Грессер. Назначен на "Ерш" морским министром и Центробалтом. Вот выписка из приказа.