И в самом деле, все вечера Верлен проводил в кафе. В Ретеле их было немало: кафе Ферри, кафе Гури, «Пер Мартен» и т. д. Но он там лишь невинно играл в манилью с коллегами или болтал с посетителями. Он был всегда трезв и в прекрасном расположении духа. Можно сказать, что в течение первого года в Ретеле его поведение было безупречным.
Каникулы… Хороший подарок, но что же с ним делать? Где провести эти долгие три месяца?
Пробыв несколько дней в Аррасе, он поехал в Париж, заглянуть на Всемирную выставку и увидеться с Шарлем де Сиври. Поскольку последний не прикоснулся к рукописям Рембо, Верлен попросил их на время обратно, чтобы вновь насладиться «Озарениями», с которыми он расстался почти сразу по получении их от Жермена Нуво, — целый год он их не держал в руках.
На Выставке он встретил (возможно, неслучайно) отца Доньи и многих других своих коллег из Ретеля. Особенно ему понравился цыганский оркестр. Вот как он это опишет Шарлю де Сиври:
Так он предлагал ему идею создать цыганский оркестр из французов.
Потом, в спокойном расположении духа, он направился к своей матери, не сомневаясь, что за ним следит полиция. В самом деле, в его досье в префектуре можно прочесть следующую записку: «Париж, 18 августа 1878 года. Г-н Робер (sic!) Верлен, поэт, который шесть лет назад покинул Париж и уехал в Бельгию со сво…им (sic!) другом Рембо, несколько дней назад вернулся в столицу и беззастенчиво появляется на публике в Мадридском кафе».
В Аррасе шли празднества, и все же он скучал. На обороной стороне программы ретельских праздников св. Анны, которую он использовал в качестве писчей бумаги, он признается Шарлю де Сиври, что не знает, «что же делать с этими каникулами, о которых он так мечтал».
Тем не менее он работает над «Искусом» (имеется в виду «Искушение святого Антония») и со смаком перечитывает Рембо: «Перечел „Озарения“ известного тебе господина (и еще „Одно лето в аду“, где я появляюсь в роли Доктора Сатанословия — это неправда!). Верну их тебе в октябре. По почте опасно. Кстати, вещицы замечательные, особенно по сравнению с ранними — и поэтому скандальными — работами Золя». К 14 сентября 1878 года он уже был готов передать своему шурину текст новой версии «Искушения». Он сгорает от желания вернуться в Париж, поскольку Матильда под влиянием брата Шарля наконец дрогнула и согласилась разрешить Полю увидеться с сыном. Она сама объявила ему об этой новости. Ребенок, который в данный момент отдыхал в деревне, вернется в столицу в конце августа. «Г-н Моте, несомненно, будет дома и примет вас», — писала она. Это письмо, в целом довольно бесстрастное, было, несмотря ни на что, ободряющим: «Вашего сына не будут воспитывать в духе свободомыслия, как вы, кажется, опасаетесь. Ему будут преподавать Закон Божий, и мы обратимся к вам за советами на эту тему, если вас это будет волновать», и вот еще: «в свете вашего благоразумного поведения, мы просим лишь об одном — забудьте прошлое; ваш сын никогда ни о чем не узнает»[411].
Поездка в Париж планировалась на сентябрь, но этому мешали некоторые обстоятельства: с одной стороны, приглашение от Жермена Нуво посетить в Руссе (департамент Вар) его сестру Лоранс, а с другой стороны — сообщение от Делаэ, что тот сам приезжает в гости к нему. Все же Верлен решил не ехать в Марсель, попросил Делаэ отложить визит и сообщил Шарлю де Сиври, что прибудет в столицу 30 сентября. Он приглашал его с супругой на ужин в «Брассри де Мартир».
При встрече он отдал Сиври рукопись «Озарений» и стихи 1872 года, но с обязательным условием решить в ближайшее время, будет или нет он писать на них музыку, и в последнем случае вернуть ему рукописи без промедления. Сиври обещал.
В начале октября 1878 года Верлен с дрожащим сердцем постучался в двери известного дома на улице Николе. С собой он принес подарки: костюм жокея вместе с шлемом, хлыстом и поясом с бубенчиками, несколько книжек с картинками и разные сласти. Ребенок лежал в кроватке, его укачивала г-жа Моте. «Я же осталась в соседней комнате, так как не желала его видеть», — сообщила Матильда Фернану Вандерену[412]. Все было довольно вежливо. Появился г-н Моте, последовало холодное рукопожатие. Разговор шел только о ребенке, как будто у него не было ни отца, ни матери. Верлен с горящими глазами попросил разрешения зайти еще, и через несколько дней состоялся второй визит, во время которого Верлен подольше поговорил с добродушной г-жой Моте. Он рассказал ей, как счастливо он живет в Ретеле, в обществе преподавателей-священников, людей добрых и простых. Он даже осмелился намекнуть на возможное свое возвращение в этот гостеприимный дом — как бы он был тогда счастлив! Г-жа Моте, растроганная его искренностью, не стала закрывать ему двери надежды. Он еще молод, да и Матильда тоже; позднее, если он будет и дальше вести праведную жизнь, кто знает, возможно будет подумать и об этом. Он покинул дом на улице Николе вне себя от радости: