(январь 1889 — февраль 1891)
Я отбившаяся от стада овца, которую нашел хозяин.
Вернемся к Верлену и Казальсу, которые влачат жалкое существование в Гранд-Отель де Насьон на улице Сен-Жак.
Внезапный сильный приступ парализовал Верлена, так что он не мог даже ходить. Против собственной воли ему в спешном порядке пришлось вернуться в Бруссе (палата «Паро», койка номер 1). Там он оказался рядом с «хроническими» — или неизлечимыми — больными, к которым по нескольку раз на дню наведывались врачи в сопровождении учеников. Некоторые, как утверждает Верлен, были любезны и внимательны, но другие — «ужасные, отвратительные, прямо кошмар! грубые позеры, которые обращаются с больным ну просто как с заключенным»[575]. К счастью, д-р Шоффар и г-жа Триоле, дежурная по палате «Паро», были очень предупредительны с ним. Верлену было очень приятно снова увидеть Нуво и Делаэ, но ничто не могло избавить его от тоски и излечить его жгучую ревность. Записки Верлена, адресованные Казальсу, дают представление о том, как ужасно страдал поэт: «Прости меня еще раз… Я действительно ревнив, ревнив, как тигр, который мог бы быть ягненком… разгневан нашей прекрасной и благородной дружбой, которая навсегда останется моей последней человеческой страстью» (12 января 1889 года). Именно тогда Верлен сочиняет длинное послание своему другу, начинающееся так: «О мой Казальс, мой самый близкий друг…[576]»
По настоянию Казальса Верлен впоследствии изменил первые слова: «О друг сердечный, самый близкий друг…»
Поэт пытается проанализировать свои чувства. Стихотворение полно признаний, отрицаний и недомолвок: любовь Верлена — это крайнее проявление братских, материнских и отцовских чувств, «почти любовь, и плотская почти», но все они чистые, святые, благородные, они раскрываются навстречу дневному свету. И он добавляет эти неожиданные слова: пускай Христос
Ну разумеется, — любое чувство у Верлена было отчасти мистическим.
Верлен испытывал страстное желание поскорее выйти из больницы, чтобы снова встретиться со своим «старшим братом», проживающим в гостинице на улице Сен-Жак, и это несмотря на то, что он совсем не представлял себе, как справится со своими финансовыми проблемами, ведь он должен денег сестрам Тьерри, Ранвуазе, хозяину гостиницы, Тарле, хозяину ресторана, где он обедал, и к тому же не имеет возможности купить себе даже самый простой поношенный костюм, без которого ему никак не обойтись. Да, необходимо как можно быстрее выйти из больницы, чтобы больше не видеть ужасного толстого интерна[578] Гранмезона, которого он так ненавидит. О нем Верлен так пишет в «Инвективах»:
Гранмезон был действительно очень толст, коллеги называли его «Просторной конурой» и «Спичкой»[579].
Между тем нашего поэта однажды посетил Морис Баррес и предложил оплатить его проживание в каком-нибудь подходящем отеле до тех пор, пока он не выздоровеет. Соблазнительное предложение, ведь так Верлен получил бы возможность оказаться поближе к улице Сен-Жак. Поразмыслив немного, он согласился.
Верлен собирался покинуть Бруссе, когда статья Лепеллетье в «Эхе Парижа» от 12 февраля 1889 года снова привлекла внимание общественности к тому, что такого великого поэта, как Верлен, оставили в больнице без средств.
Появление этой статьи после великодушного поступка Барреса очень раздосадовало его.
В конце концов выбор Барреса пал на отель «Лиссабон» на улице Вожирар, дом 4, в двух шагах от бульвара Сен-Мишель. Верлен поселился там 21 февраля 1889 года. В этом отеле останавливались Гамбетта, Жюль Валлес, сам Баррес, а также известные врачи и адвокаты — и даже наделавший много шума убийца (Лебье). Управляющая отелем, Мари Агреш, очень достойная и добродетельная женщина, была без ума от поэтов, так что Верлен без особых усилий смог завоевать ее расположение, написав мадригал по случаю ее именин. Родители Мари Агреш, проживавшие вместе с ней, очень уважали «господина Верлена». За хозяйским столом собиралась очень разношерстная публика — священник, одна испанка, служащий бюро находок, Реймон Мегриэ — писатель и, по совместительству, медиум и графолог[580], не говоря уж о других, не менее живописных личностях, таких, как Ален Дево, которого называли «убийца», потому что какая-то испанка однажды хотела его убить, или Анри Шолен, который всегда одевался, как протестантский пастор, но старался вести себя как хулиган, анархист и пьяница. В этом отеле требовали еще большей строгости в одежде, чем в отеле «Руайе-Коллар»; и все же Казальс и Ле Руж несколько преувеличивают, называя отель «светским монастырем»[581]. Так что Верлен не лгал, рассказывая доктору Жюльену (май 1889 года, в письме), что ведет очень серьезную жизнь. Возобновились «среды», но уже с меньшим размахом: вечера не пользовались большим успехом, и Верлену приходилось самому приглашать на них друзей и товарищей.
578
Сверхштатный врач, временно прикомандированный к лечебному учреждению для повышения квалификации. —
579
См. статью доктора Ф. Валлона «Воспоминания доктора Эрнеста де Массари» в «Искусстве и медицине» за декабрь 1932 года.
580
В романе «Последняя богема» Реймон Мейгрие выводит отель «Лиссабон» в образе отеля «Браганс».