Верлен даже заработал пятнадцать франков, рассказав драматическую историю своего приезда в газете «Авенир д’Экс-ле-Бен» (номер от 8 сентября 1889 года). Поэт отослал несколько номеров со статьей друзьям. Малларме очень развеселил этот остроумный рассказ.
«А в конце письма я расскажу вам забавную историю, — писал Малларме Гюисмансу 29 сентября. — Вы знаете, что я рекомендовал доктору Казалису Верлена, который отправлялся в Экс. Он приехал пьяный, попал в полицию и привлек внимание всего города. Представьте себе его появление в серьезном городе, полном курортников-англичан».
Вскоре после приезда Верлена глубоко взволновало грустное известие о смерти в ночь с 18 на 19 августа (1889 года) Вилье де Лиль-Адана, который был болен уже не первый месяц. Жорж Роденбах написал о покойном статью в «Фигаро» от 20 августа, Верлен же посвятил этому свидетелю своей юности, своему дорогому другу прекрасный сонет:
В сознании Верлена возникла странная мысль о сходстве судеб автора «Будущей Евы» и своей собственной: тот же идеализм, та же неприспособленность к миру, та же нищета, то же мужество. Бедный Вилье, вот он похоронен на Батиньольском кладбище, в двух шагах от родителей. Эти меланхолические размышления привели Верлена к необходимости трезвого анализа своих поступков и душевного состояния. «Я стал, — пишет Верлен Казальсу 26 августа, — более последовательным христианином». Он признает свое падение и не скрывает, что пьянство усугубило его страсть к разврату. И вот вывод: «У меня женская душа, и это многое объясняет».
Благодаря доброте доктора Казалиса Верлен обосновался в пансионе Эритье, на улице Муксье, недалеко от лечебницы. Он занимал простую, хорошо убранную комнату, с зеркалом над камином, вокруг которого он повесил три портрета Казальса, один портрет Люсьена Летинуа, один — художника Мариуса Мишеля и два собственных портрета работы Казальса и Эстоппе. Владелица пансиона была любезна, ее сын вежлив. За хозяйским столом Верлен подружился с богатым итальянцем из Генуи Боццони, — если бы не его сигары, поэту было бы нечего курить, — его женой и их сыном и еще с несколькими пожилыми дамами, «которые так и сыпали забавными историями». Простота этого здорового и «патриархального» существования быстро вернула поэту душевное равновесие. «Во мне появилась какая-то серьезность», — сообщил он Казальсу вскоре после приезда в Экс в письме от 21 августа. Он с удовольствием гулял, болтал, ходил по воскресеньям на мессу, а еще чаще слушал вечернюю службу, с радостью внимая «простым и торжественным псалмам Давида». Короче говоря, казалось, что он решил стать добродетельным. По вечерам он читал молитвы — он называл это «исполнять мои маленькие обряды». Это был практически Верлен времен Стикни.
Поэт вставал в пять часов, проходил водные процедуры под сильными струями горячей сероводородной воды, ему делали массаж, а потом он возвращался отдохнуть. Не кривя душой, он мог написать доктору Гийяну:
Потом Верлен отправлялся на прогулку. Улицы городка шли то под гору, то в гору, так что поэту приходилось идти медленно. Он проходил мимо виллы Генриха IV и парка протестантской церкви. Свежий воздух заменял ему аперитив.
Верлен писал Казальсу (письмо от 24 августа): «Здесь я превратился в настоящего обжору». После обеда он отправлялся с визитами или ходил по делам: скульптор Жан Буше очень хотел сделать с него бюст, а Эмиль Блемон, который проводил каникулы на вилле недалеко от Экса, всегда был рад принять его у себя. Но чаще Верлен просто беседовал со своими врачами, он называл это «болтать с моими dottori[594]». Доктор Гийян представил его «Кружку», где его окружили заботой. И эта жизнь человека известного очень нравилась ему.
Естественно, Казальс был в курсе всех его дел. Пейзаж, как писал Верлен Казальсу, напоминал Буйон его детства, а иногда Борнмут, только без моря. Верлену всегда удавались пейзажные зарисовки:
«Береты, повозки, запряженные коровами. Итальянский говор. Люди очень добры или кажутся таковыми, а это значит, что по меньшей мере на три четверти они в самом деле добры».