Я, конечно, обижалась на него, но слишком обижаться уже не позволял возраст. Был Юрис Карлович у меня первым, и я знала (почти наверняка), что единственным и останется, кто на мою корявость позарился, а мне жутко, несмотря на запрет врачей, ребенка хотелось, не могла больше одной быть.
Единственным, о чем мы с Юрисом Карловичем все ж говорили, была литература. Предмет в общем-то возвышенный. Узнав при знакомстве, что библиотекарем работаю, он посоветовался со мной, какую ему в санаторной библиотеке взять книгу. Прикинув его возможности (в русском, повторяю, он был крайне слаб), я засомневалась в такой необходимости, но пару ходовых журнальных детективов все ж порекомендовала. На другой день Юрис Карлович снова спросил об этом. Я решила, что он просто забывчив, и без всякой задней мысли те названья повторила. Но когда проблема не исчерпалась и назавтра, поняла, что читать этот любознательный человек не собирается и его вопрос сродни вопросу «как спалось», когда спрашивать не о чем, но спросить о чем-нибудь (из вежливости) надо. Спрашивать о сне или здоровье Юрису Карловичу казалось, видать, слишком банальным, вот он, с учетом моей профессии, книги и донимал. Явным было, что не только плохое знание русского языка так его ограничивало.
Сообразив это, я нимало уже не смущалась и повторяла те названия все три недели нашего блуда. Назвать эти отношения по-другому не могу. Повторяя, мстила и себе, и ему за всю пошлость происходящего. И приятно, и стыдно становилось, наблюдая, как день ото дня все беспокойней и беспокойней щурятся при моих ответах серые, туповато-холодные обычно глаза. Думаю, над ним не часто смеялись столь откровенно, и Юрис Карлович понимал, что «в галошу сел», но сменить словесную позу ему уже не позволяла косная гордость, боязнь глупо выглядеть потом в моих глазах. Скорей всего, это, хотя выглядеть глупей было уже невозможно.
В предпоследний день Юрис Карлович принес-таки на погляд один из рекомендованных мной номеров «Подвига» и долго, назойливо не выпускал его из рук. А зачем? Что за надобность была ему в реабилитации, если знали оба, что никогда больше не встретимся и печалиться о том не станем? Когда Юрис Карлович вышел за спичками, я глянула на лист возврата: журнал надо было возвратить лишь через две недели — именно на такой срок они там и выдавались. Чудак! Уверена, что час спустя он с легким сердцем сдал журнал, так ни строчки и не прочитав.
Впрочем, при всех странностях Юрис Карлович был ровен, незлоблив и, как бы там ни было, он — единственный из мужчин, кто, пусть и небескорыстно, но по-своему меня пожалел. Как признательна была я потом его мужской непритязательности и нечрезмерной нравственности, благодаря которым и появился сынишка…
Я назвала его Марьяном.
Почему?
Дочку мне хотелось — Маришу, потому сгоряча и назвала так. И величала ведь больше Маришей. Сначала шутя в дочку играла, а дальше в привычку вошло. Сынишке это девчоночье имя не нравилось, он предпочитал зваться Мариком. А хулиганье двора «Марьей Припадошной» его окрестило. Как тут было на мать не обижаться? Ему, дурачку, за другое бы на меня обижаться, не за имя…
Мариша и сейчас глядит на меня исподлобья, капризно надув без того пухлые, безвольные губы.
«Зачем пришла? Без тебя тошно!» — мерещится мне в немигающих, неустающих глазах.
Как обычно, не выдерживая его взгляда, поспешно удираю глазами на блестящую, четко высеченную округлой прописью надпись под фотографией: Ковалев Марьян Юрисович. 1965—1977 гг. Больше года уже прошло. Больше года… Эпилепсия у Мариши была наследственная. Моя… Потому и не советовали мне рожать. Врачи, родные, знакомые… Не дико ли: женщине не рожать! Но они ведь не зла мне желали…