— Ножницами, — рассмеялась Медсестра Лёля. — Машинкой, какой раньше в парикмахерских стригли. Знаете, такая: вжик-вжик.
— Вы серьезно? — обиделся Николай Юрьевич за ее легкомысленный юморок.
— Нет, конечно, — успокоила его сибирская гостья. — Но вообще-то способ простой.
— Ага, — не стал уточнять главред, что же это такой за способ, и перешел на дела житейские. — А жить вам есть у кого?
— Да-да, Шамбордай Михайлович дал мне адрес.
Полчаса спустя, когда кофе был выпит и гостью проводили до выхода, Николай Юрьевич грустно смотрел на Оленьку и говорил ей не своим голосом:
— Ты хоть документы ее проверила? Шамбордая сейчас в Красноярске нет, позвонить некуда, сидит, как дурак, на дереве и в ус ни о чем не дует. Черт знает, а вдруг эта дамочка аферистка. — Не глядя, он достал с полки толстый глянцевый том, открыл его и прочитал, морщась, как от зубной боли: «Он поднял обернутый металлом конец своего артефакта». Захлопнул книгу и швырнул ее в мусорное ведро. — Стопорков не ушел? Зови этого мерзавца сюда и принеси еще чаю.
Глава 10. Сосед по палате (продолжение)
Узенький луч фонарика шарил по его телу. В поисках лучу помогала ловкая, уверенная рука подозрительно знакомого цвета. Пальцы мягко скользили по паутине, раздвигали ее, трогали кожу, секунду медлили и бежали дальше. Иван заметил, что клок паутины срезан, на левой стороне груди под соском. Маленький, почти незаметный.
— Алик, — спросил он сонно, — вы что-нибудь потеряли?
Рука дернулась и ушла в темноту. Луч фонарика мгновенно погас. Иван Васильевич потянулся к тумбочке и засветил грибок ночника. Сосед ворочался у себя на койке, скрипел пружинами и сопел в подушку. Пятки его коричневых ног, торчащие из-под серого одеяла, были красные, как вареные раки.
— А? — оторвал он голову от подушки. — Не имеешь права, начальник. Пускай Жмуриков с Елдоном горбатятся, а у меня законный больничный. Я теперь в свои говнодавы до тринадцатого числа не влезу. Пока не выпишусь.
«Бредит, что ли? — удивился Иван Васильевич, позабыв о неприятной причине своего полночного пробуждения. — Может, позвать врача?»
Сосед свесил ноги с кровати и громко почесал грудь. Затем сунулся за сигаретами к тумбочке.
— Слышь, а который час, что ты меня так рано поднял? — Лицо его было вроде заспанное, и если бы не клок паутины, срезанной у Ивана Васильевича, пока тот мучался ночными кошмарами, можно было списать случившееся на сонный бред. Алик вытряхнул на ладонь сигарету и заговорщицки посмотрел на Ванечку. — Если я в форточку покурю, как думаешь, не заметят? А то в сортир вчера захожу, так там места живого нет — накурено, как у негра в жопе.
— Я не знаю. Курите, если хотите. Времени сейчас начало четвертого.
— То-то я смотрю, что темно. Слышь, сосед, раз такая рань, может дерябнем, пока начальства не слышно? А то второй день лежу, а еще ни в одном глазу. Я ставлю, у меня есть. Я, пока им шмотки сдавал да пока они клювом щелкали, пронес под яйцами два флакона. Ты «Зубровку», как, уважаешь? Вижу, что уважаешь. Какой нормальный мужик не уважает «Зубровку»! Ее только пидорасты не пьют, евреи и импотенты. Ты, надеюсь, не импотент? Шучу, не обижайся, это у меня шутки такие. Примем сейчас по стакану, посидим, побазарим за жизнь. А после медсестер кликнем — в шашки на поддавки играть. Я приметил вчера парочку практиканточек — попки, сиськи, всё при себе. А, Васильич, отъедимся на больничных харчах?
И не дожидаясь согласия Вепсаревича, негр Чувырлов сунул руку под свой матрас и извлек оттуда флакон «Зубровки» с пучеглазым зубром на этикетке.
К четырем утра, когда первая контрабандная бутылка «Зубровки» была отправлена на вечный покой по причине ликвидации содержимого, а из тайника извлечена следующая, Альберт Евгеньевич для Ивана Васильевича окончательно превратился в Алика, а безликое, церемониальное «вы» незаметно перетекло в «ты».
— …Я ему: а ты ху-ху не хо-хо? А он мне табуреткой в хлебало. Видишь, шрам? Это от табуретки. Ну, когда я после-то оклемался, вот уж отметелил урода… И за Люську, и за Наташку, и за то, что мой стакан выпил, пока я поссать ходил. Не, Вань, ты скажи, прав я или не прав? Это что, по-твоему, справедливо, когда, к примеру, отошел ты поссать, приходишь, а стакан твой тю-тю, выпили твой стакан?
— Алик, у меня тост! Предлагаю выпить за справедливость! — Ванечка взял стакан и неловко поднялся с койки. — Офицеры пьют стоя, — мрачно добавил он, вспомнив, как на сборах под Лугой они надрались в день приезда до чертиков, а после переблевали весь плац, когда наутро принимали присягу.
Негр Алик и опутанный паутиной Ванечка выпили и запили водой из казенного инеболовского графина. Из-за неплотно занавешенной шторы вовсю пробивался свет, короткая весенняя ночь мягко переходила в утро.
— Я же не всегда черным был. — Алик докурил сигарету, выкинул ее в открытую форточку, вернулся к койке и заскрипел пружинами. — Это у меня неожиданно проявилось. Лег с вечера белым, утром проснулся черным. Баба тогда со мной знакомая ночевала, так ей скорую пришлось вызывать, это после того как она меня такого увидела. Сам-то я ничего, привык, даже нравится. Нет, без балды, серьезно. Ты вот когда-нибудь замечал, что наши бабы на черных мужиков больше кидаются, чем на белых? И самая, между прочим, перспективная кровь после этого получается. Пушкина одного возьми. Слыхал, что у него на елде десять воробьев умещалось? Говорят, уместилось бы и одиннадцать, да только лапка у одиннадцатого соскальзывала.
— Насчет воробьев — не знаю, но про Пушкина есть вот какая история. Однажды Пушкин загадал Дантесу загадку: «Чем поэт Херасков отличается от поэта Шумахера?» Дантес думал, думал, а Пушкин видит, что тот не знает, и говорит: «Тем же, чем парикмахер от херувима. У одного хер спереди, у другого — сзади». Дальше…
— Знаю, — перебил Ванечку негр Алик. — Дальше Дантес обиделся, что Пушкин такой умный, а он дурак, и увел у него жену. Вань, — Алик вдруг подмигнул Ванечке и кивком показал на дверь, — ты пока посиди, а я разведаю насчет девочек. Тебе какие больше нравятся, черненькие или беленькие?
Ванечка улыбнулся пьяно, взял с тумбочки соседову «Приму» и, забыв, что он вообще-то не курит, сунул в зубы мятую сигаретину.
Вот тогда-то и появилась ОНА.
Глава 11. Как неизвестный алкоголик Антонов стал жертвой арахнида Карла
Ровно в полдень неизвестный алкоголик Антонов проснулся от мучительных колик в области живота. В спину кололо тоже, но это был ржавый гвоздь, торчащий из голых досок, на которых он почему-то лежал. В том, что он проснулся на досках, заваленных строительным мусором и заляпанных цементным раствором, удивительного ничего не было. Где Антонов только ни просыпался за тридцать лет активной питейной деятельности — один раз даже в вольере с кораблем пустыни верблюдом, это когда пили со сторожем зоопарка Жмуркиным в июне позапрошлого года. Антонов разлепил глаз и нехотя посмотрел на мир. В мире светило солнце и было много неба и крыш. Он разлепил второй, прислушиваясь к внутренней боли. Потрогал живот рукой и тут же её отдернул. Животное колотьё усилилось. Будто какой маленький старательный мужичок-с-ноготок, проглоченный сегодня по пьяни, всаживал в него изнутри гвозди, болты, шурупы и прочий мелкий пыточный инвентарь из рабочего арсенала садиста.
Неизвестный алкоголик Антонов ухватился за железную штангу, скрепляющую строительные леса, и понял, что не может подняться — боль сделалась нестерпимой. Справа была стена тошнотворного, блевотного цвета. Слева, за хилым поручнем, — крыши и пятна сада, прячущегося за каменными громадинами. Где-то визжали дети и попукивали невидимые машины. Надо было спускаться вниз или ждать, когда он подохнет здесь от этой невыносимой боли.
Неизвестный алкоголик Антонов подумал и выбрал первое, тем более что на Льва Толстого, в нескольких кварталах отсюда, жила Верка, боевая подруга, задолжавшая ему полбутылки красного.