В свое время А. Стругацкий написал поистине ужасный рассказ «Подробности жизни Никиты Воронцова». В нем герой был обречен после смерти бесконечно возвращаться в свое довоенное детство, снова переживать войну. И, похоже, он не пытался изменить историю, хотя в рассказе Стругацкого на этот счет настоящей ясности нет. А. Стругацкий, по-видимому, не верил в то, что даже такому многоопытному путешественнику во времени, как Н. Воронцов, удалось бы дойти до Сталина с Берией. Не случайно другой герой рассказа, писатель Алексей Т., пытаясь представить, как выглядело бы интервью с Никитой Воронцовым, говорит о смерти героя в лагерях в случае попытки изменить историю. Но, быть может, умерший в середине 70-х Воронцов изменений, по большому счету, и сам не хотел? У него были на то причины: он знал, что за ужасной войной последует долгий период мира и благополучия с безоблачными перспективами. Война ужасна, но потом «все будет хорошо». И так будет вечно. Ведь Воронцов, к слову сказать, живет в типичном мифологическом времени, которое вращается по кругу! Отсюда и его невиданная, непотрясаемая стабильность, отсюда же и горькая метафизическая уверенность героя, точно знающего, что ни в лучшую, ни в худшую сторону, по большому счету, ничего не изменится.
Наш современник такой уверенностью не может обладать в принципе — ив этом его беда и его надежда. На собственном опыте он знает, что история не стоит на месте, что казавшийся незыблемым еще философу А. Зиновьеву порядок («коммунизм простоит 300 лет») может рухнуть совершенно неожиданно. А еще он живет в эпоху разоблачения всяческих мифов. Поэтому его не сковывает разрушающее волю сознание бессилия человеческой пылинки, попавшей в замкнутый цикл мифологического времени.
Человеческая пылинка не может надеяться что-то выпросить у движущих событиями (но в то же время и самих беспрекословно подчиняющихся року) божеств, какими, несомненно, представляются мифологическому сознанию те же Сталин с Берией. Но если эти персонажи больше не воспринимаются как божества, а всего лишь как люди, значит, до них может достучаться другой человек — такой, как наш современник. Да, в середине XX века он далеко не полубог, не имеет почти никаких преимуществ перед «аборигенами». И все-таки он уже верит в свою возможность что-то изменить!
А это значит, что ему остается сделать только маленький шажок и поверить в то, что он может что-то изменить и в своем настоящем, никуда больше не перемещаясь. И тогда не понадобится прыгать назад на столетия, чтобы почувствовать себя человеком, а не винтиком, от которого ничего не зависит.
Антон Первушин
МИФОЛОГИЯ КОСМИЧЕСКОГО ЛИФТА
Космический лифт — одно из самых замечательных изобретений человеческого ума. Причем эта идея напрямую вырастает из мифологического мировосприятия, сформировавшегося на заре человеческой культуры. Ребенок видит, как растет дерево — растет оно в небо, достигая порой немалой высоты. Срабатывает гиперболизация, свойственная человеческому мышлению, и возникает гипотеза: где-то далеко, в сказочной стране, наверняка есть деревья, дорастающие до Луны и звезд. Поднявшись по такому дереву, можно проникнуть во внешний космос, который также воспринимался как твердь «верхнего мира».
В более поздних земледельческих культурах, ориентированных уже на активное преобразование мира, отношение к растению, способному добраться до звезд, изменилось в творческом ключе. Теперь не нужно было искать волшебное дерево — его можно было вырастить. Не откажу себе в удовольствии процитировать здесь коротенькую сказку «Старик на небе», позаимствованную из фундаментального труда Александра Николаевича Афанасьева «Народные русские сказки»:
«Жили дед да баба, и была у них хата. Посадил дед бобинку, а баба горошинку под стол. Горошинку поклевала курица, а бобинка выросла под самый стол; приняли стол, она еще выше выросла, сняли накат, крышу — все растет и выросла под самое небо. Дед полез на небо; лез, лез — стоит хатка, стены из блинов, лавки из калачей, печка из творогу, вымазана маслом. Он принялся есть, наелся и лег на печку отдыхать.
Приходят двенадцать сестер-коз; у одной один глаз, у другой два, у третьей три, и так дальше; у последней двенадцать. Увидали, что кто-то попробовал их хатку, выправили ее и, уходя, оставили стеречь одноглазую. На другой день дед опять полез туда же, увидел одноглазую и стал приговаривать: «Спи, очко, спи!» Коза заснула, он наелся и ушел. На следующий день сторожила двуглазая, потом трехглазая и так дальше. Дед приговаривал: «Спи, очко, спи, другое, спи, третье!» и прочее. Но на двенадцатой козе сбился, заговорил только одиннадцать глаз; коза увидала его двенадцатым и поймала».