Ведь не заметил же ничего отец. Ни тогда, ни позже. Ладно, об этом я и так думаю постоянно. Надо бы прерваться и подумать о работе.
Для начала Ася успокоила Марину — так звали мамашу. Она меня испугалась. Ну да, конечно. Для нее я — полупрозрачная фигура, и это — самое большее, что я могу сделать, для того чтобы она меня хотя бы видела. Тем легче было объяснить ей, чем грозит ее девочке долгое пребывание в метро. Вернее, половине ее девочки. И, судя по внешности оставшейся половины, та, утерянная, была, простите за неточность, большей. И лучшей.
А еще я понял, что мне не нравится эта мамаша. Вернее, не она сама, а ее поведение и мотивация. А уж когда я взял ее за руку…
Когда ЭТО прикоснулось к ней, Марина вздрогнула и внутренне вся сжалась. Как ни старалась успокоить ее девочка-оператор, как ни старалась помочь расслабиться — ничего не получилось. Ну не укладывалось у Марины в голове, что ЭТО живое. И уж тем более не укладывалось, что ЭТО — безопасное.
Машенька отреагировала на его прикосновение неадекватно. То есть — никак. Хотя, по представлению Марины, должна была отстраниться от этих холодных рук. И заплакать. А она молча сидела на коленях матери и лишь раз в две-три минуты покачивалась из стороны в сторону, как делала это уже четвертые сутки.
И вот теперь Марине стало действительно страшно.
Нет, на самом деле такого быть не могло. Не могло, и все. Но было. Ей же абсолютно наплевать на дочь. Внешне она выдавала совершенно стандартные реакции — беспокойство, смятение души и прочий необходимый, по ее мнению, эмоциональный набор. Даже сюда приперлась. А на самом деле… Ситуация, до боли мне знакомая.
В общем-то, теперь понятно, почему оболочка девочки так сопротивляется тому, чтобы ее извлекли из метро. Она же чувствует, что матери своей не нужна. И не просто — чувствует. Так оно и есть, увы.
А матери страшно. Она отдает себе отчет в том, что не испытывает к дочери никаких теплых чувств. Да еще и винит ребенка в том, что из-за него из семьи ушел тот самый Эдик.
Но есть же еще и чувство долга, в конце концов! Она считает, что обязана вырастить дочь.
Потому она и оставила девочку себе и все родительские обязанности выполняла «на отлично». Вот только дочку она НЕ ЛЮБИЛА. И, как я понял, чуть приглядевшись, изначально ребенка не хотела.
И то существо, что сейчас сидело у нее на коленях, было максимумом того, что хоть как-то привязано к матери. Безэмоциональная, холодная и неинтересная кукла.
А все остальное, то, что составляло основу личности девочки, будет сегодня в ключевом потоке в восемнадцать тридцать две. И я бы должен сделать все возможное, чтобы все трое там встретились…
Но мне почему-то этого совсем не хочется.
— Что случилось? — Ася протянула мне чашку — Ты так на нее смотрел…
— Она ей не мать. — Я взял чашку как всегда обеими руками и принюхался. Мята. Просто мята. — Совершенно, абсолютно не мать.
— To есть как — не мать? — Ася даже отступила на шаг. — Я же проверяла. Девочка ей родная!
— Ась, ну биологически — да, родная. А эмоционально — чужой человек. Мы, конечно, попробуем сегодня в восемнадцать тридцать две все это разрулить. Но я очень сомневаюсь, что у нас что-то получится. Девчонка не пойдет на контакт. Ей такая мать не нужна!
— А вот давай ты за нее решать не будешь! — Ася почти кричала. — Я понимаю, что у тебя свой взгляд!
Если бы она сейчас сказала про то, что я вырос в метро и потому считаю всех в мире родителей более или менее подробными копиями своего равнодушного папаши… Она ведь наверняка об этом подумала. Наверняка. Но не сказала. И я был ей за это благодарен.
— Пойми, Глеб, мы обязаны попробовать!
— Попробовать! — я тоже завелся, что со мной случалось исключительно редко. — А не хочешь ли поприсутствовать?