Локаторы Армады мгновенно улавливали любые передвижения, и тут же незамедлительно следовали удары. Были они, правда, меньшей плотности, но легче от этого не становилось: практически за несколько секунд уничтожалось всё, размером превосходящее кошку.
Не стоило рассчитывать и на возвращение своих. Армада — это вам не банальный противник, у которого утром можно отбить потерянную вечером высоту. Армада брала однажды и навсегда.
Одним словом, приходилось жить. И он жил, приспосабливаясь к почти невозможным условиям, подавляя в себе смертельную тоску и желание засунуть дуло автомата в рот и… слаб человек. Первым делом нужно было научиться передвигаться, не подвергая себя опасности быть раздавленным неожиданным налётом. Способ он обнаружил быстро, но вот овладение им потребовало немалых усилий. Он выбирался из своего укрытия, как большая ленивая каракатица, и начинал продвижение к заданной цели прямо так, на животе, касаясь подбородком земли, по грязи, по воде, по кровавым пятнам… Иногда путешествие от укрытия до укрытия занимало целый день, и в спасительное углубление воин скатывался уже совсем без сил. Причём необходимо было помнить, что каждый раз должна была двигаться только одна рука или нога, иначе (по его расчётам) размеры активной биомассы превысят допустимые нормы и Армада отреагирует ударом. Обычно она не промахивалась. Было и ещё кое-что. Сохранившиеся фрагменты окопов или, что намного лучше, не засыпанные блиндажи намертво укрывали его от вездесущих локаторов. Объяснить это он не мог, да и не особо утруждал себя тонкостями, довольствуясь уже тем, что может спокойно отоспаться и отдохнуть. Но всё это выяснилось не сразу.
Первые сутки воин не ел вообще. Оглушённый и потрясённый случившимся, он лежал на дне окопа и, кажется, плакал. Однако вскоре голод дал знать о себе, спазмами скрутило живот, и человек бился на дне всё того же окопа, извиваясь, как червь земной в предсмертной агонии. А когда отпустило, он уже знал, что делать.
Питался воин мышами, кротами и ещё какими-то грызунами, коих бегало вокруг превеликое множество. Сложнее всего оказалось установить ловушки. Грызунов он ловил в самодельные силки, которые довольно ловко мастерил из нескольких верёвок и валявшегося повсюду хлама. Промысел был неважный, да и день на день не приходился, но если удача улыбалась ему (при слове удача воину представлялась теперь, как беззубая старуха с развевающимися седыми волосами тычет в него батогом, заливаясь прерывистым старушечьим смехом), он возвращался с несколькими маленькими тушками. Дальше, как учили — сначала дать тушке остыть, чтобы выползли все паразиты и насекомые, а потом можно употреблять, предварительно заправив травами, дабы отбить горечь.
Первый раз его вырвало. Потом привык и даже позволял себе философствовать на сытый желудок, дескать, что поделать, человек приспосабливается ко всему. Этого Армада не учла…
По календарю на дворе стоял август. А здесь посреди выжженного поля последний месяц лета существовал разве что в его сознании. Кроме этого не было ничего. Не было тонкой, полупрозрачной, едва ещё только намечающейся позолоты лесов, не было пьянящего запаха болотного мха, настоянного на лесных ягодах; не было плодородного благодушия спелых полей, не было капелек росы по утрам на раскачивающихся травинках, не было крупных звёзд и ошеломляюще величественного Млечного пути.
Вместо этого были обугленные и размолотые в щепки, чёрные даже на фоне всеобщей черноты плеши бывших лесов, почти мёртвая тишина, в которой даже ветер стонал по-особому, и белые безмолвные полосы «передовых отрядов» на бархатно-черном небе…
Однажды он чуть не погиб. А случилось всё так. Пропахав на брюхе не менее двадцати метров по размокшей земле до того места, где прошлой ночью он поставил силки, воин буквально лицом к лицу столкнулся с человеческими останками. Одному ему известно, каких трудов стоило не шарахнуться в ужасе и отвращении в сторону, а несколько бесконечно долгих секунд унимать бешено стучащее сердце. А потом узнал: весельчак из соседнего взвода, белобрысый парень с певучей губной гармошкой.
Вот тогда впервые за последнее время воин испытал чудовищный приступ гнева. Не страх, не паника, не чувство беспомощности, а бешеная злость овладело им; та злость, что даёт силы подниматься в атаку под ураганным огнём врага, сворачивает горы и разрушает города. Он до боли сжал зубы и застонал, прижимая к себе автомат. Что оставалось ему? Единственная короткая и такая же несуразная, как и вся его жизнь, очередь, несколько готовых выполнить свой долг, аккуратно сделанных, маленьких кусочков смерти. Он знал, что бессилен. И что обречен, тоже знал. Но неуёмным смерчем поднималось и росло внутри его желание плюнуть на все условности, подняться в полный рост, заорать благим матом, что есть мочи, да и выплеснуть ненависть и боль свою автоматной очередью в белый свет, как в копеечку. Харкнуть в морду Армаде, пусть утирается!