Карета министра проезжала теперь то Чернышевым, то Толмазовым переулком, Александринки избегали – еще ранее она стала излюбленным местом гуляния суфражисток, которые, несмотря на принимаемые городовыми меры, позволяли себе дерзости в отношении министерских чиновников, и, так как многие из них оказывались представительницами не последних семейств столицы, шум доходил и до дворца. В тот день ехали Толмазовым, повернули на Садовую и вдоль Зеркальной линии Гостиного двора собирались уже выезжать на Невский, как на третьем этаже обжитого книготорговцами крыловского дома растворилось окно и, описав параболу, прямо под колеса кареты упала бомба.
Две недели бывший студент Юрьевского университета Петр Карпович каждое утро упражнялся в бросании двухфунтовой гири и проделывал гимнастические упражнения во дворе домика, где снимал комнату, приводя собою в восхищение дочь соседей, полюбившую прогуливаться вдоль не слишком высокого забора перед гимназическими занятиями. Днем же Карпович ходил к книготорговцам, куда устроился разбирать тома взамен «внезапно заболевшего» товарища, а вечерами, задернув окно занавесками, приучал пальцы ко взведению ударного взрывателя бомбы, почти уже не глядя. Вначале ему не нравился план покушения, он предлагал стрелять в Сипягина из револьвера во время выхода на улицу, но товарищи по революционной борьбе, с которыми он познакомился во время короткого пребывания в Германии, смогли все же склонить его к бросанию бомбы, и все недолгое время от броска до повешения он верил в то, что они готовили ему пути спасения и лишь случай оказался помехой. Юная гимназистка выплакала все глаза, горюя о соседе, возненавидела околоточного, мечтала о револьвере и тайно репетировала у зеркала будущее свое гордое молчание на полицейском допросе.
Собрание богатейшего московского купечества. Нет, это деды их были купцами, а прадеды – крепостными крестьянами подмосковных деревень, до кровавого пота гнувшими спины в отхожих промыслах, давившимися на мануфактурах, копившими копеечку к копеечке, чтобы выкупить семью у помещика – поручика, пившего пунши во здравие Ея Величества матушки Екатерины. Выкупить семью и обзавестись своим – своим! – делом, и начать приумножать капитал – где рублем, а где все той же копейкой, которая рубль бережет, и слыть за глаза пауком-кровососом, а в глаза – почтеннейшим, отцом-батюшкой и «вашим степенством».
Отцы же звались уже миллионщиками, размахивались на сотни верст, покупали – ничего не забыв! – те имения, в комнатах которых поручики, получившие при курносом Павле абшид без пенсии, собирали снулых мух в бутылки, в тех комнатах, из которых этих отставных поручиков и уносили к родовым могилам.
Они – российские миллионщики – перебивали ценой и качеством торжествовавший в мире английский товар, они не ради славы, ради чести купеческой, жертвовали свои деньги в горькое время поражений Крымской войны, и они же десятилетие спустя продавали товар казне вдвое дороже – потому что с казны было грех не взять.
Собрание богатейшего московского купечества, собрание именовавших себя предпринимателями и капиталистами, прадедово наследство – руки с цепкими пальцами – в модной лайковой перчатке. Морозовы, Гучковы, Рябушинские, Шибаевы, Шелопутины, Солдатенковы – в их руках была колоссальная сила, сила банковских миллионов, сила стали, нефти, текстиля, хлеба, сила химических заводов, сменявших старые солеварни, сила пароходов и стальных рельсов.
Сила была колоссальная, а власти пока что было меньше. Пока что...
– Так что же князь Шаховской? – спрашивавший, Александр Иванович Гучков, был, по общему мнению, человеком излишне пылким, но ему было тесно в биржевых сводках, он хотел сводок иных – министерских.
– Шаховской любит фрондерствовать, повсюду повторяя, что дед его был декабристом, – Савва Морозов, видевшийся с князем во время недавней поездки в Петербург, посмотрел на полированные свои ногти, – но сам он полки на Сенатскую площадь никогда не поведет. Сейчас, когда на место убитому Сипягину пришел не чаемый им душка-либерал, а такой же твердый в действии Плеве, начавший с предупреждения о закрытии газете «Право» и продолживший выдавливанием из власти любезного Шаховскому Витте, сейчас Шаховской только скорбит о загубливаемом российском либерализме и прожектерствует.