Помню, нас в какой-то боковой корпус повели. Вот там, конечно, да — розовые стены, светлый пол, зеркала, лампы. Нас всех рассчитали, разделили, прогнали сквозь душевые и распределили по палатам. То есть, по боксам. И мой оказался бокс 6А.
Я оделся в пижаму, салатного такого цвета, с подвернутыми манжетами, с пустым белым прямоугольничком на нагрудном кармашке, и вышел в коридор.
Ох уж мы друг перед другом навыпендривались!
Дурачась, с видом знатоков щупали ткань. Прохаживались. Гоготали. «Класс!», — говорил Хосе. «И двести долларов!», — добавлял Рауль.
У него оказался бокс 7Б, рядом с моим, но по правой стороне, а у Хосе — бокс ЗА.
«Если еще трясучку вылечат, — сказал, подойдя, Рубен Тамарго, тоже весь салатовый, — буду считать, что рай есть».
Ночь я спал плохо.
Не привык к кровати, к матрасу, казалось то жестко, то мягко. Что-то еще теснило в груди. Поворачивался и так и сяк. Выкинул простыню. Свесил ноги. Потом понял, что слишком тихо. В деревне то жабы орут, то гнус звенит, то болото вздыхает. А здесь только лампы за стенкой щелкали. Так: ж-ж-ж — щелк! И опять: ж-ж-ж — щелк!
Я стал думать о вас, Элизабет, о том, как вы обязательно придете, и только тогда уснул.
Утром ко мне подселили хмурого соседа, немолодого усача с изъеденными оспой щеками. Он сразу же лег на койку и отвернулся к стене, не сказав мне ни слова. Затем был завтрак в общем зале. Длинные столы. Скамьи. Тарелки. Отдельно от нас, на возвышении, ели доктора, но вас среди них я не увидел.
Мой хмурый сосед, едва я вернулся в бокс, посмотрел на меня как на предателя. Словно я обещал ему голодать или еще что. На мой вопрос, что его не устраивает, он буркнул: «Все».
И откуда таких берут?
А вы, Элизабет, пришли ближе к полудню, помните?
Сели на мою койку, улыбнулись, спросили: «Ну, как ты себя чувствуешь, Мигель?». Вокруг персонал толпится — доктора, санитары, кто не внутри, тот в бокс голову просовывает, а мне как-то и все равно. Смотрю в ваши глаза, растворяюсь. В наших краях девушки все черноглазые, а у вас — словно серое дождевое небо, осеннее, на меня глядит. Чуть-чуть, кажется, и протает. Размечтался я — ваши захохотали, ну да мне не обидно. А вы сказали: «Завтра, Мигель, будем тебя лечить. Ни одной болезни не оставим». Я сказал: «Да, сеньора ангел».
А сосед как с ума сошел. Только вы к нему приблизились, зарычал, затрясся: «Уйди! Ненавижу! Всех вас ненавижу!». Его, конечно, скрутили, лицо утопили в подушку, но его вытаращенный бешеный глаз ворочался в глазнице и постоянно находил меня.
Такая злость! Я даже плечами передернул.
А вы наклонились к соседу и сказали, что его мнение не имеет никакого значения.
Наверное, я все-таки больше вспоминаю оттого, что делать в деревне нечего. Транспортник так и не пришел. Подъедаем старые запасы. По вечерам вот телевизор смотрим. Тоска.
Еще ожидание это.
И кажется, что какая-то хмарь повисла в воздухе. Предгрозовая. Жуткая. Хотя небо чистое, как лик Иисуса. Будто какая-то струна неслышно гудит, а у тебя все внутренности отзываются.
Вы, Элизабет, как специалист, скажите мне, к чему это все? Голоса, сны…
Мне тут приснилось, будто по утренней дымке бреду я в деревню. Ноги еле передвигаю, словно устал вусмерть. А в деревне тихо. И запах, тяжелый такой, металлический, свежий. Так в местной больнице при церкви кровью пахло. Вроде и лекарствами пахло, и прелью, и гнилью, но кровь все перебивала.
И я иду в тишине — вокруг ни звука, даже с болот никакая жаба ни квакнет. Дырявый загончик прошел — никого. Вверх к центру прошел — никого. В дом старика Маноло заглянул — никого.
А запах густеет. Мутит от него и дышать трудно.
Мне уж и назад повернуть хочется, только ноги сами по себе знай топают. Топ-топ-топ. Расступаются дома. Стучит в пятки утоптанная земля. Открывается глазам страшное. Их бы, глаза, закрыть…
Тела лежат плотной, слипшейся кучей. Как у Алекса Стенсфилда в фильме. Это именно тела, я не могу различить никого в отдельности. Волосы и рубахи. И штаны. И руки. И кровь.
Ближе, ближе…
Я начинаю выть. Мне страшно. Я один во всем мире. Мой мир — эта куча. Господи — Дева Мария — Христе. Охрани… Отведи…
Небо и болота меняются местами.
Господи — Дева Мария — Христе. Что же это? Зачем же? Пальцы мои, скрючившись, впиваются в лицо. «Кто? — кричу я. — Кто это сделал?»
И куча отвечает голосом Альсы: «Ты».
Я пишу эти строчки, и мне снова страшно. Словно вижу заново…
Но я ведь никого не убивал, Элизабет. Бубнит за стенкой Рауль и смеется Альса. Старуха Отонотоми раскладывает перед домом мох для сушки. Голая спина Хосе горбится рядом. Хосе зашивает рубаху и шипит, когда колет пальцы. Я протягиваю руку — вот он, Хосе. Живой. Это же не иллюзия. Может, вы не до конца меня вылечили?