Критянин застонал, и жрец подтвердил: “Ты ликуешь”.
Солнце падало между каменными колоннами, мерцало на зеркальной поверхности Бассейна, играло на выпуклостях кое-где потрескавшихся карнизов, изукрашенных золотом, серебром, орихалком. С верхней площадки Большого храма широко, как ниоткуда, открывалась столица аталов. Разрушенная, дымная, плоская. В некоторых местах густой дым отрывался от огня и плавал в воздухе сам по себе.
– Но почему? – потрясенно спросил критянин.
Он, правда, не понимал, почему даже черные скалы обрушились.
Он никак не мог понять, что произошло на благословенном острове, еще недавно державшем в повиновении полмира. Почему Кафа, самый богатый город земли, в котором все здания были непохожи друг на друга и даже рабы носили белые одежды, обращен в серые однообразные руины? Победители этого не делали. Они не подходили пока так близко, да и самая сильная катапульта не разобьет такие массивные скалы. Победители не собирались разрушать Кафу. Они хотели войти в оживленный город, радоваться красивым фрескам, посещать общественные бани, торговаться на рынках с аталами, славящимися своим разумным подходом к самым разным явлениям жизни, любоваться красивыми женщинами, а Кафа лежала в ужасе и в дыму, в страшном оскале переломанных мраморных колонн, она влажно отдавала трупным запахом, мочой, сырой глиной. Только на гипподроме под арками полуразрушенного акведука толпились рабы. Их не гоняли на работы, больше того, четыре раза в день каждому рабу давали обильную пищу, заставляя не отходить в сторону от канализационных колодцев, да они и не успели бы отойти. Коренастые надсмотрщики с кожаными плетями, некоторые с копьями, хмуро и настойчиво уговаривали рабов питаться еще лучше. Груды лежалых мидий и пахучих морских ежей доставляли на гипподром рыбаки. Раб, питающийся такой особенной морской кухней, не может не то что добежать, он доползти не может до разваленных стен Полигона, – зато такая еда дает возможность аталам отпугивать флот победителей. Многочисленные рабы постоянно толпились у канализационных колодцев, некоторые варили кофе на камельках в медных сосудах, обсуждали положение, поглядывали на еле-еле просматривающиеся в мареве страшные короткие мачты чужих трирем.
Критянин со страхом глянул на каменное галифе Шамаша.
Выше взглянуть боялся. Переводил взгляд на рейд. Там тянуло плоским, зеленовато-желтым дымком. Курилось одномачтовое гребное судно, бросившее якорь между берегом и победителями. Это было его судно. С плоской палубы прыгали в воду люди. Глядя на это, критянин опять застонал, теперь печально, и заломил руки, но Хипподи его не слушал. И жрец Таху смотрел вдаль молча. Это по его указанию рано утром два ловких пловца, рабы-патриоты, в тени солнечных бликов доплыли до гребного судна, стоявшего чуть в отдалении от трирем, и сумели подняться на него. А потом спустились на гребную палубу. Наверное, гребцы не стали кричать, – когда ты навечно прикован к вёслам, любое разнообразие волнует, любой человек, даже чужой, голый и со свертком на поясе, может показаться символом освобождения. А надзиратели спали. Прижимая пальцы к губам, рабы-патриоты вынули из кожаных поясов непромокаемые свертки, разнесли их по всему трюму, разложили под ногами мускулистых хмурых рабов.
Один оказался ливийцем. “Мы умрем?” – спросил он.
Раб-патриот негромко ответил: “Мы все умрем”.
“И надзиратели умрут?” – уточнил ливиец.
“И надзиратели умрут тоже”.
“И кормчие, и вожди?”
“И кормчие. И вожди. Все-все умрут, кто не любит Шамаша”.
“Я не люблю Шамаша”, – печально признался ливиец.
“Тогда не спрашивай про остальных”.
Но ливиец не мог остановиться: “Умрут все-все? Это правда?”
Раб-патриот спросил: “А тебе как бы хотелось?”
“Именно так. Чтобы все-все”.
“Так и будет”, – твердо пообещал раб-патриот.
Потом он прыгнул в воду, отвлекая внимание от второго.
Раб-патриот плыл так быстро, он взмахивал руками так мощно, что за ним, как за плавающим морским существом, оставалась светящаяся дорожка, и хищные рептилии никак не могли его укусить. И стрелы падали в стороне, сбитые в полете тугими солнечными лучами. Из весельных отверстий судна начали вырываться клубы цветного – желтого и зеленого – дыма, раздались хриплые вскрики, стоны. Надзиратели и воины падали за борт, отравленные горящей серой, некоторые не успевали доползти до бортов, а прикованные к скамьям гребцы погибли первыми…
Конечно, на гипподроме весь день ведутся всякие споры.
Надо ли дразнить победителей? – спорят рабы и свободные граждане столицы, скучиваясь вокруг кофейных сосудов.