Добрый урок получили мурзы, но тем страшнее будет их месть за позор на берегах Вожи. Наконец-то Мамай двинулся на Русь со всей силой Золотой Орды. Скоро исчезнет дух славян с этой земли, лишь голоса кочевников будут оглашать её просторы. Поход, считай, начат, Мамай велел дозорным отрядам разорить пограничные сёла - пусть ужас бежит впереди войск Мамая, леденя врага, сжимая в горошину его сердце, заволакивая ему глаза смертной тоской. Так завещал Повелитель сильных. Начинается новый золотой век Золотой Орды; ещё никогда со времён Батыя не собирала она силы, равной той, что стоит теперь за рекой Воронежем. Шкурой убитого зверя ляжет Русь под копыта степных коней, орды снова хлынут за Одру, Варту и Дунай по пути, проложенному воинами Батыя и Субедэ, и там, на полях Европы, короли, герцоги и графы станут пасти табуны и стада Орды. В конце концов, в мире должен наступить единый порядок, а лучший порядок завещан Повелителем сильных. Это - справедливо, чтобы сильнейший народ был властелином, другие - его рабами. Так недавно сказал Мамай. А Мамай зря не говорит. Если уж он снёс головы ханам, толкавшим Орду к междоусобицам, то правителям других народов и подавно не сносить голов. Зря, пожалуй, повелитель пригласил в союзники литовского князя Ягайлу и рязанского князя Олега - оба они славянские волки, хоть и ненавидят московского князя Дмитрия. Впрочем, повелителю лучше знать, что он делает. Мамая не зря зовут лисицей с лапами барса и пастью волка. Исчезнет Москва, тогда с её соседями пойдёт иной разговор.
В лучах славы Мамая взойдёт и слава Авдула. Самые сокровенные думы поверяет ему Мамай, с началом большой войны обещает поставить во главе тысячи отборных воинов передового тумена. Авдул сумеет прославить свою тысячу, Авдул получит под начало большой тумен, Авдул станет таким же полководцем, какими были Джебэ и Тулуй. Его имя прогремит по всем землям, и тогда он положит свой меч к ногам Мамая, упадёт перед ним лицом в пыль: "Великий! Отруби мне голову или дай единственную награду!"
Аллах, только Ты знаешь мечту сотника Авдула. Что - из того, что он пока - мелкий мурза, безродный наян в тысяче сменной гвардии! Ведь его, а не иного, Мамай послал с отрядом высмотреть, что делается на границе Руси, вблизи Орды, и заодно - пустить впереди татарских войск ужас. Никому не верит Мамай так, как ему, сотнику своей гвардии. Разве в жилах Мамая течёт хоть капля Чингизовой крови? Нет её там, и повелитель, бывший когда-то сотником, больше всего боится и ненавидит "принцев крови", Чингизовых потомков, выродившихся в кичливых, жадных и бездарных улусников. Не им же он отдаст свою жемчужину, единственную дочь, миндалеглазую Наилю! Так почему Авдулу не мечтать о том часе, когда полководческая слава позволит ему просить Мамая о бесценной награде? Авдул или получит Наилю, или умрёт. Путь к той награде начинается здесь, на пограничье Руси, и Авдул будет твёрд.
Дозорный остановился, поднял руку, покачал плетью. Авдул слегка наклонил пику, уколол шпорами жеребца, поскакал вперёд. Отряд не отставал.
Заросли кончались, тропа бежала через поле, у его конца в лучах полуденного солнца сверкало озеро, оправленное в зелень дубовой рощи. Деревья полукружьем обступали озеро, и к роще жалась деревня из трёх дворов. Домишки под дерновыми крышами съёжились, вплотную к жилью примыкали дворы для скота, крытые прошлогодней соломой. Поле травы по эту сторону озера пересекала полоса ржи, сжатая наполовину. Четыре женщины в белых рубашках, не разгибаясь, работали серпами, вязали снопы, составляли их в суслоны. У края жнивы, на гумне, двое мужиков молотили хлеб, оба с непокрытыми головами, в распущенных белых рубахах и коротких портках. Вскидываясь, поблёскивали на солнце молотильные цепы, били по выгоревшим снопам. "А-хх!" - стегал чернобородый плечистый мужичина. "Ах-гу!" - отзывался своим цепом белобородый мужичок. Ветер трепал волосы молотильщиков, подхватывал пыльцу и остья, летящие с колосьев, крутил и уносил в поле, а цепы били и били, не уставая. Иному их труд, вероятно, показался бы красивым, но только не воину-степняку Авдулу. Враждебностью веяло на него от работы бородатых смердов, копающихся в земле, питающихся тем, что на ней вырастет. Он считал их низшей расой, червями, но ведь и черви за века способны источить гору. Почему они не бросят свои избы, свои сохи, свои поля, требующие каторжного труда, и не уйдут в степь, чтобы слиться с кочевыми народами?.. Однако Повелитель сильных остерегал от смешения крови ордынцев с кровью других рас - не всем быть хозяевами земли, кто-то должен рожать рабов. В этом - мудрость завоевателей...
Авдул наклонил копьё с клочком синей материи, требуя приготовиться к нападению. Он не подумал, что за деревня перед ним: "ничейная", каких немало на краю Дикого Поля, или она принадлежит союзнику Мамая рязанскому князю Олегу, - всё, что оказывается в полосе движения Орды, принадлежит её воинам и правителю.
Воины следили за начальником, опустив копья и подняв плети. Он был степняком и чувствовал их удивление перед осёдлой жизнью. Вот стоят дома, растёт хлеб, ходят люди, коровы, лошади... Как же этого не сломать, не порушить, не побить, не похватать себе, не увезти в свою юрту, если это - доступно?.. В кочевой курень без боя не проникнуть никому чужому, а тут добро само в руки просится... Он сдерживал воинов, подогревая нетерпение дорваться до горки ржи, которая наполнит турсуки и послужит кормом для лошадей в долгом походе, до горячего хлеба в деревенских печах, перебродившего мёда и браги в погребах, до пышногрудых пленниц. Наверняка найдутся в деревне жеребята и тёлки, тогда отдохнут челюсти всадников от кислой круты и вяленой конины, которыми питаются они, находясь в дозорном отряде. Авдул трижды качнул копьём, указывая на жниц в поле, на гумно и на деревню. Отряд двинулся, разделившись на группы: трое повернули коней на избы, трое устремились к женщинам, четверо кинулись на молотильщиков... Жеребец от удара плети вынес сотника на поле из зарослей, степняки завизжали, и Авдул увидел - словно крупные бабочки порхнули от груды намолоченного зерна: это полуголые дети спешили спрятаться в стоящей поодаль риге. Лишь загорелый карапуз остался на гумне, перебирая ручками и ножками, полез на ворох. Чернобородый мужик бросил цеп, схватил ребёнка, завертелся, не зная, куда бежать, но белобородый, размахивая цепом, что-то закричал, и чернобородый бросил малыша на кучу ржи, кинулся назад, к недомолоченному снопу. Дозорный воин обогнал сотника, мелькнуло в воздухе его копьё, но рус упал на четвереньки, и копьё до середины вошло в горку ржи, на которую, то и дело скатываясь, пытался вползти мальчишка. Дозорный проскочил, второй воин вскинул над чернобородым сверкающий полумесяц. Авдул обернулся к старику; тот, крутя цепом, отступал к риге, один из всадников приблизился, и щит с грохотом вылетел из рук от удара, воин едва удержался в седле. Авдул усмехнулся: впредь будешь умнее, болван! Он натянул тетиву, стрела ударила в кадык старика, его тело обмякло, цеп выпал из рук, и он свалился под копыта, хрипя и истекая кровью. Авдул оборотился - глянуть на зарубленного руса - и оторопел: лошадь, роняя кровавую пену с раздробленного храпа, оседала на задние ноги, опрокидывалась со всадником, вторая рвалась с привязи, заваливая раненую на спину, а чернобородый, крутя над головой молотилом, поднимался на ноги. Заводная лошадь оборвала повод, и воин успел соскочить с убитой, вскинул меч, но цеп, сверкнув полукружьем, опустился на его шлем, и шлем вошёл в плечи с лицом, отвислые усы подскочили, распрямились, оказались на месте бровей, из-под них брызнула мозговая кашица... Ударом копья Авдул выбил стрелу из рук ближнего воина, сорвал с пояса аркан. Смерть от стрелы была бы теперь для чернобородого милостью. Аркан лёг точно, мужик рванулся, пытаясь сбросить волосяную верёвку, но Авдул хлестнул коня, и пленник рухнул, поволокся по жнивью. Авдул заворотил коня, подтащил мужика к вороху ржи, крючком копья зацепил рубашку полуживого от испуга мальчишки, подволок ближе, поднял на седло.