Выпорхнули где-то доселе прятавшиеся пташки, воздух зазвенел от насекомых, пчелы устремились собирать нектар. С неба на землю полилась музыка бамбуковых флейт, а там, в вышине, показался мощнокрылый грифон – существо с туловищем льва и головой орла. В его хвосте играла семицветьем огромная радуга!
Послышался топот, и на вершину холма неуклюже выбрался осел с обрубленным хвостом, порванным левым ухом и, как всегда, самым наглым выражением на серой мохнатой морде. Встал рядом с Настеной и сделал вид, что никого больше не узнает. Та растерянно погладила его между ушами и проговорила:
– Всё странней и чудоковатей… Не так я это себе представляла! Но что есть, то есть.
Она пригладила полы зипуна, отбросила назад мокрые волосы и обратилась к Василько. При этом девица подчеркнуто не замечала Данилу и – скорее всего, бессознательно – в точности копировала поведение своего ишака.
– Меня ждут, да и вам пора. Предстоит много работы. Прощайте!
И ни слова о Мармендуке, словно его и не существовало вовсе, словно не она билась в истерике из-за пропажи ларца. Ни жеста, ни взгляда, ни движения в сторону Данилы. Прошла мимо, ни одним мускулом лица не выдав своего отношения к бортнику, и двинулась в сторону леса к старикам в шкурах. Осел не отставал от нее ни на шаг.
– Почему вы так почтительно к ней обращались? – спросил Данило у Василько, когда Настена скрылась из вида.
Сотник посмотрел себе под ноги, потом устремил ясный, проникновенный взгляд на юношу и тихо ответил:
– Потому что она Дитя Волхвов!
***
Вечером Данило с Василько сидели на завалинке во внутреннем дворе поместья Вороновичей в Радогости. Напротив у поленницы лежал лохматый пес и лениво поглядывал на отдыхающих сквозь прикрытые веки. Вокруг сновали цыплята, за ними с некоторым беспокойством наблюдали черные клуши. Тени приобрели насыщенную объемность, дневной жар спал. После бани одолевала приятная нега. Пахло розмарином и свежим березовым веником. Можно было не торопиться, ведь с докладом их ждали лишь на следующее утро.
На обоих были надеты распашные рубашки и просторные штаны. Данило, заложив руки за голову, смотрел поверх забора на соседские крыши. Иногда опускал взор, чтобы полюбоваться новыми сапогами. Василько точил свой меч о наждачный камень и в этот момент казался бортнику вполне себе нормальным, терпимым товарищем по оружию. Удивительно, что в нем могло раздражать раньше? Его наставник – просто немного излишне импозантный красавчик.
– Так ты не убил Колеслава?
– Нет. Не убил. Уже приставил меч к горлу, но передумал.
Сотник замолчал, поднес лезвие к глазам, повертел туда-обратно и опять взялся точить. Одновременно с этим пояснил:
– Неправильно было его убивать. Не время и не место.
– Ты даже не взял с него денег за культи упырей? Насколько знаю, каждая десять грошей стоит...
– ?..
Василько что, хмыкнул?
Где-то звонко ударил металл по металлу. Заболела голова. Данило побледнел, еле сдержав стон. Не сейчас, мать вашу! Дайте человеку отдохнуть. Сегодня ж был такой насыщенный день...
Посреди двора стояла та девушка, из его наваждений. Она манила рукой и пыталась заговорить с ним не раскрывая рта. Но в этот раз он не желал ее слушать. Ее речи слишком смущали, мешали сосредоточиться на окружающем, ставили ложные цели и путали неясными перспективами. Не для того он здесь очутился, чтобы ломать себе голову над эксцентричными задачами. Его путь должен быть простым, как выстрел пробки из бутылки шампанского: найти, убить, получить награду и жить с Евой долго и счастливо. Никаких закрытых дверей в этом плане прописано не было. А уж брать крест и гулять по воде – это вы бросьте. В другом месте и в другое время проходили, и ни к чему хорошему то не привело. Он не хотел ничего знать ни о Стеклянной пустыне, ни о Кубах памяти, ни о бремени выбора. Его место здесь, среди прирареченских любичей. И Данило начал отчаянно сопротивляться зову. Напрягся до рези в глазах, но удержал сознание на грани безумия. Так сказать, на честном слове и на одном крыле дополз до запасного аэродрома.