Отогнал-таки от себя навязчивое наваждение, хотя все еще находился под мрачным обаянием иссиней девушки, и вдруг едва не закричал. Забыл! Про монетку-то свою совсем забыл!!!
Недолго думая, громко хлопнул ладонями и проговорил:
– Нужда отпала, деньга пропала. Поклон мой Чуру за кукиш в дуру.
От неожиданности рука у Василько дрогнула, лезвие с визгом сорвалось с камня, и воин осуждающе проворчал:
– Предупреждать надо, а то так и пораниться можно. И… вытри кровь. Опять у тебя течет из носа.
Собака подняла одно ухо. Потом встала и побрела куда-то за дом. Данило задумчиво прислушался к своим ощущениям. Сработала ли проговорка? Сможет ли он снова повторить фокус? Или всё – поезд уехал? Вот ведь беспамятная ворона. Об омуте глаз иссиней девушки уже и не вспоминал. На этот раз его подозрительно легко отпустило.
– Понимаю, – чуть слышно начал Василько, не останавливая ни на секунду свое монотонное занятие, – отравление сказывается. До сих пор никто не смог тебе помочь. Только одни обещания и намеки. А посмотреть со стороны, ты не живой и не мертвый. Да еще эти чувства. Они всегда не вовремя.
Данило икнул. Ну Василько и выдал! Быстро, однако, вернул должок! Это какие еще чувства? Что за намеки? Нет у него ни к кому чувств. Может, и хотел бы, да не нашел пока достойную кандидатуру. Только пряхи да пигалицы всякие до сих пор попадались. Разве с такими можно отправиться в Вечный Приют с венецианским окном[2] и вьющимся виноградом, что поднимается к самой крыше?
Между тем, новоявленный психотерапевт даже не заметил изумления молодого товарища. Продолжил, будто сам к себе обращался:
– Все мы любим, да не все любимы. Поцелуй, оставленный на краешке губ, – разве это не поцелуй? Говорят, глаза – зеркало души, но я думаю, что зеркало души – наши поцелуи. Когда двое прикасаются друг к другу губами, они словно раскрывают себя, оголяют самое сокровенное, переплетают свои внутренние миры. Какими бы потом не были их отношения, то, что они сотворили однажды в порыве чувств, въедается в их судьбы, навсегда меняет их. Самый же взрывоопасный – это первый поцелуй. Со временем можно позабыть детали: с кем, где и когда. Но в каждой новой встрече, с каждой новой подругой ты будешь искать именно те ощущения, то опьянение, что он подарил. И главное, позабыв его, ты обрекаешь себя на вечный листопад. Не будет у тебя другого времени года: ты словно застынешь между ярким солнцем и злющей метелью. Твоя душа так и останется на краешке тех губ.
Василько говорил простые слова о сложном. Говорил, не прекращая ритмично проводить лезвием по наждачному кругу: пиу, пиу, пиу. Это что же на него такое нашло, что он так вот разоткровенничался? Данило помотал головой. Он не хотел, но, видимо, сама судьба толкает его на тонкий лед. Ему в этом мире первый поцелуй подарила Настена, закусала его губы, бесстыже пялясь на него своими карими глазищами. От этих слов и воспоминаний в юноше словно зазвучала в соло де пьяно Мартина Джекоби «Томороуз сонг» – завтрашняя песня о вчерашнем, то, чего здесь никак не возможно было бы услышать.[3]
– Я дарил жизнь и смерть. Я вмешивался в судьбы, решал за других, что им можно, а что нельзя. Вел за собой толпы разгневанных мужчин, смотрел в глаза Морене, не задумываясь, выносил приговоры и сам же приводил их в исполнение. Копыта моего коня сотрясали Полуденные земли – от заката до рассвета, – но когда вспоминаю чувства, подаренные тем поцелуем, мои руки опускаются, а сердце готово разорваться на клочки… Однако судьба жестока. Не всегда твой первый поцелуй является таким же первым для нее. И подарив его тебе, она потом отбрасывает всё, что вас связывало, как протертый плащ. Твой мир перевернулся, но она этого не замечает. Ходит с тобой по одной улице, здоровается, но ты для нее лишь один из многих. Твое сердце подобно вулкану, ее – замершему озеру. И преодолеть разделяющее вас пространство сложнее, чем перебраться через самое глубокое ущелье. Вроде бы протяни руку – и вот она, другая сторона, но на самом деле это все иллюзия, обман. Та сторона горы недостижима, тебя там ждет бесконечный обрыв и падение. Потому и я тоже ни жив-ни мертв, хотя рана моя другого свойства. Потому понимаю тебя, друг.