Конечно, избавиться от немощи ой как хотелось. Слабость, кровь во рту, кровь из носа, рвота – все эти симптомы нет-нет, да накатывали, то все вместе, то по отдельности. Спасало лишь, что местных аптечек тоже хватало. Настена, травница, Велемудр, Белозар здорово помогли своей волшбой, не дали окочуриться под первым же кустом. Мир не без добрых людей, хоть в это порой и трудно поверить.
Потому молодой человек и греб, не возражая. Он еще дышит. На нем надежная кольчуга, под ней стеганка с домотканой рубахой, препоясан кожаным ремнем, калита набита серебряными грошами, на ногах сапоги до колена, любимый Бамбино пристегнут к поясу с удобной перевязью – чем не витязь, чем не богатырь?! Управляющий Щука так раздулся от недовольства при повторной выдаче амуниции – любо-дорого было посмотреть. Просто настроение поднял. Теперь бы здоровьюшка поболе, и можно смело браться за любые ратные подвиги.
Лодка еще не уткнулась в осоку, а Белозар уже был на берегу. Данило бросил весла на дно, прыгнул в воду, втянул плоскодонку подальше в заросли травы и огляделся. Тропа бежала вверх по склону горы, скрываясь в густых тенях ветвистых дубов. Стоило сделать первый шаг, как взору открылось разноцветье из дурмана, волчьего лыка, веха, вороньего глаза, белладонны и белены. Всё пространство меж дубами занимали ядовитые травы. Их цветки и ягоды падали к ногам, устилая путь до самой вершины.
На вершине же не росло ни одного растения. Имелась лишь каменистая площадка, по краю которой подковой к обрыву горели крады – священные костры, сложенные из бревен в человеческий рост, а посреди, кругом, стояли Идолы. Значит, вот они какие – Многоликие. Так-то с виду – просто четырехгранные высокие столбы, высеченные из серого известняка. Столбы делились на ярусы и были покрыты руническими знаками. Верхняя часть каждого напоминала шапку с меховой опушкой, под которой располагалось лицо.
А на самом обрыве воздевал руки к восходящему солнцу Белозар. Вокруг старика колыхалось море золотистых бабочек. И казалось, кудесник вот-вот воспарит.
Контуры предметов подёрнулись рябью. Давно этот эффект не беспокоил Данилу. Давно юноша не замечал картонности окружающего мира. И вот опять: краски выцвели, перед глазами застыла картинка из манги. Всё то же самое, но не живое. Пока под ужимки Многоликих не включился проигрыватель. И балерина закружилась. И мальчик дунул в соломинку.
Сознание Данилы выскользнуло и устремилось вверх мыльным пузырем, где оно то сближалось с такими же пузырями, то отлетало от них в сторону. Где временная шкала превратилась в иллюзию и начало закруглялось в конце. Где осталось одна искрящаяся душа.
Он поднимался все выше и выше. Как будто существовало направление для его полета! На его стенках, состоящих из мыльной воды, отражались рождение и смерть гор и рек, океанов и суши, городов и целых стран. Иногда звучал смех ребенка, иногда плач вдовы; иногда на черном расцветало красное; иногда просто играла радуга.
Представь, что это – стекло,
И нарисуй на стекле
Тех, кто не постарел,
И крылья их кораблей.
Ткань дрожит на ветру,
И всё рождается вдруг
Из твоих протянутых рук
И моих непорванных струн.[1]
С ним говорили словами-образами. Ему внушали видения, наполненные таким огромным смыслом, что его невозможно было осознать. Но не было той боли, что приносили наваждения пустыни; не было отторжения, вызываемого сухими ветрами. Нет, скорее его ласкали руки матери, касалась щетина отца, успокаивал голос бабушки. Его не ломали – его творили, собирали по кускам, возвращали утерянное и перекраивали неладно сшитое.
А когда мыльный пузырь лопнул, Данило упал на землю счастливый и умиротворенный. Всё вернулось на круги своя: старик над обрывом, чадящие крады, столбы Многоликих. Земля пахла землей, шумела дубрава на склоне горы, светлело небо. И он был в теле юноши, на котором не было нижнего белья и которому иногда помогали невидимые помощнички.