Однако чётко слышалась ещё одна нота в этом голосе. Как порой в самой нежной песне о любви вдруг появляется звук наводящего тень тромбона, так же в её словах слышалась некоторая преграда, которая будто бы увеличивала расстояние между нами. И это преградой, на мой взгляд, было стеснение. То самое стеснение, которое характерно для тех, кто оказался влюблёнными очень быстро, но у кого потом на долгое время близость была разорвана, и теперь чувство влюблённости осталось, но знакомиться и преодолевать романтический барьер, будто бы, приходилось заново. И, по правде говоря, переживать это чувство снова было прекрасно…
Каждый раз, когда мы пересекались взглядами, она смущённо улыбалась. С тою улыбкой она, наконец, предложила:
- Может быть, полежим?
Мы легли рядом, как и многие люди в парке, на настилку. Это был тот приятный момент, когда можно быть с тем, кто тебе нравится и не думать о людях вокруг, потому что наша пара сливалась в общей картине.
- Цвет неба сегодня особенный… Глубокий синий цвет… - сказала Келли.
Да, небо действительно было чистым, медленно темнеющим ярко-синим фоном в этот вечер. Я сказал:
- На твоих картинах всегда было много синего.
- Гораздо больше было облаков, - Келли улыбнулась.
Мы минут пять обсуждали цвета, и все эти пять минут всё ощущалась некоторая пропасть между нами. Келли была совсем рядом. Вот она! Она лежала, подложив по голову руки и элегантно изогнув спинку. И она была даже ближе чем в тот вечер первого поцелуя зимой. Но теперь я всё не мог решиться даже просто приобнять её.
Вдруг я, казалось, был готов, но Келли перебила решимость отдалённым вопросом:
- Люди постоянно обсуждают цвет глаз. Для них это важно. А я даже не знаю, какого цвета у меня глаза…
Я прекрасно знал, какие у неё глаза… Незабываемый голубой цвет… Причем уникальный оттенок этого голубого, принадлежавший именно Келли. Я знал, какого цвета её глаза, но всё равно попросил:
- Посмотри на меня пару секунд. – Это был, наконец-то долгожданный случай, когда можно будет «по объективной и прочной причине» посмотреть ей прямо в глаза, чтобы «выяснить цвет глаз» и не сгореть от смущения.
Я смотрел на Келли несколько секунд и подумал о том, что хорошо бы иметь совесть. Я сказал ей:
- У тебя – голубые…
Её улыбка, последовавшая за моим «вердиктом», сгладила всё напряжение конкретно этого момента. Однако было заметно другое напряжение, чётко видневшееся и в глазах, и в движениях, и в словах. И это не было связано с конкретно нашей взаимной стеснительностью.
Собравшись с духом, я спросил:
- Мне видится, что ты чем-то отягощена. Что мешает твоей жизнерадостности? Что с тобой?
Она улыбнулась и вздохнула. За этим последовало её маленькое откровение:
- Знаешь, - начала она, - мне всегда казалось, что когда я напишу самую прекрасную картину на самом лучшем холсте, я буду счастлива. Я написала картину. Помнишь, то вдохновение, о котором я говорила тебе зимой? Я использовала его и изобразила, как считает уже вся Америка, самые красивые небеса в моей коллекции. Все вокруг считают картину моим триумфом, хоть он и не принёс много денег. И всё же… Будто чего-то не хватало сердцу в последнее время. Я не знаю, как объяснить это даже самой себе…
- Что же оказалось на самом деле?
- Оказалось, что мне всё время хочется кому-то помочь. Я не знаю, кому и не знаю, с чего начать. Но хочется сделать кого-то счастливым, подарить кому-то настроение или даже веру в жизнь…
Её слова были поистине впечатляющими. В эту секунду в Келли раскрылась другая Келли. Это была Келли совершенно иного духовного уровня. Очевидно, она страдала от собственной возвышенности, даже не осознавая эту возвышенность. Одновременно она ещё сильнее влюбляла в себя, ведь она была такой искренней и доброй, она с такой нежностью смотрела на мир, мечтая сделать его лучше! Но не имея для этого миллионов…
Не имея ни капли представления о том, как помочь ей, я, тем не менее, сказал:
- Мы что-нибудь придумаем.
В качестве ответа она сама обняла меня. Очевидно, теперь мы должны были сделать что-то прекрасное вместе.