Принцесса на горошине
Принцесса на горошине, и нечего скрывать:
горошина подброшена в принцессину кровать.
Ну что же тут хорошего? Опаснейший сюжет.
Горошина подброшена на шёлк и креп-жоржет.
Но поутру прохожие вдруг стали замечать:
горошина подброшена в принцессину кровать.
Была б она подброшена в кастрюлю или в таз,
как это ей положено, тогда бы в самый раз.
А чтобы сытой задницей поверх продукта спать —
уж ты прости, красавица, как это понимать?
Ругаются прохожие: в стране гороха нет,
ещё не огорошены детсад и горсовет,
и ничего похожего в сельмаге не сыскать,
они ж её, горошину — подумайте! в кровать!
С кого за это спрашивать? Кому держать ответ?
За каждую горошину, которой в супе нет,
за каждую картошину, что разлетелась в дым,
за каждую галошину, в которой мы сидим.
Ругаются прохожие и поминают мать:
принцессы на горошинах, а мы не можем спать!
Исповедь тигра
Не жалею, не зову, не плачу,
что живу я так, а не иначе,
что, войдя в преклонные лета,
прожил жизнь не тигра, а кота.
Что дрожал и умирал от страха,
что ни день давал я мах за махом,
что к начальству ластился, как кот,
чтобы слопать лишний бутерброд.
Извините, зайцы и бараны,
что ушли из жизни слишком рано!
Обращаюсь к мертвым и живым:
всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Ну, Пушкин!
Ах этот Пушкин! Он тогда моложе,
он лучше был, и мне не позабыть
Его слова: «Любовь ещё, быть может…»
Конечно, может. Как же ей не быть!
И я твержу, я лезу вон из кожи,
свои года пытаясь превозмочь,
В надежде, что любовь ещё быть может.
Конечно, может. Как же ей не мочь?
Слова, слова… Такая вроде мелочь,
но их коварным смыслам нет числа.
Не мочь, не мочь… А там, глядишь, и немочь.
А там и немощь… Страшные дела.
Ах этот Пушкин! Наважденье наше.
Тягаться с ним — кому достанет сил?
Хотел сказать я просто: «Свет Наташа!»
но он и тут меня опередил.
Довольно слов. Куда я лезу сдуру!
Я промолчу и буду пить вино.
Ах эта русская литература!
Что ни скажи — всё сказано давно.
На этом фоне мне похвастать нечем,
и ты меня, подруга, не суди.
Я просто говорю: ещё не вечер.
Что?
Каково?
Ну, Пушкин, погоди!