Маленький столик покрыт белой бумажной скатертью. На ней расплылись большие красно-коричневые пятна. «Какао, — пронеслось в моей голове, — но без красного перца». Я почти рассмеялась, но вовремя вспомнила, что ситуация для этого не самая подходящая. Несут кофе, из этих кофейных чашек пили уже, наверное, сотни покупателей. Я не хочу быть одной из них. Я не хотела идти в этот универмаг. Я не хочу кофе.
— У меня на сердце так тяжело, — говорит Франц Эрб.
Я знаю, что склонна к истерии. Но в большинстве случаев мне удается ее подавить за счет огромнейшего напряжения всех сил.
Мне становится все хуже. Слово «сердце», произнесенное Францем Эрбом в банальной фразе, приводит меня на грань нервного срыва. Он ничего не замечает, он так же, как и я, занят только собой.
— Если Верена уедет, — продолжает Франц Эрб, — мне не с кем больше будет поговорить, некому довериться. Мои сыновья, жена, друзья по охоте — никто не сможет мне заменить ее. Нет ничего естественнее, чем встреча двух одиноких, оставленных людей, которые нуждаются в словах утешения и в понимании.
Лучше бы он этого не говорил. Когда от тебя уезжает дочь — это одно, а когда тебя бросает муж — совершенно другое. Я не считала себя брошенной женщиной. В последнее время я хотела развода так же, как и Юрген. Значит, вот что думает обо мне Франц Эрб, вот как он оценивает мое положение.
— Я не хочу показаться навязчивым, — объясняет он тихо, — но я думаю, что вы тоже иногда нуждаетесь в помощи. Я готов по возможности помогать вам. А вы единственный человек, который мог бы помочь мне. Пусть даже и не в такой форме, о которой я по своему неразумению просил вас. Я очень надеюсь найти утешение в вашей дружбе. Рената, я очень рассчитываю на это.
Впервые он обращается ко мне по имени, без излишнего в данной ситуации «фрау», которое раньше всегда забавляло меня. Но сейчас это кажется мне неоправданной фамильярностью. Чтобы не казаться беспомощной, я намеренно разжигаю в себе гнев. Я хочу обидеть его, так как чувствую себя обиженной.
— А вы не боитесь Камиллы?
Он удивленно и не задумываясь произносит «нет». Я не могу до конца испить всю горечь, вызванную его ответом, так как к нам подходит официантка и говорит, что у нее кончается смена и она хотела бы получить расчет. Я резко отклоняю его предложение заплатить, достаю кошелек и плачу за себя.
Мне удалось обидеть его. Но помочь ему я не смогу. Я знаю, что должна встать и уйти, но все же на какое-то мгновение задерживаюсь дольше, чем следовало.
Франц Эрб предупредительно поднимается со своего кресла, склоняется в поклоне и говорит с вежливой улыбкой: «Спасибо, что нашли для меня время». Потом он снова садится и больше не смотрит на меня. Разрыв был окончательный. Я отказала ему в своей помощи, потому что ему от меня, кроме помощи, ничего не нужно было.
Я долго спускаюсь вниз с шестого этажа универмага. Невероятно, сколько всего можно купить в одном универмаге. Десятки тысяч наименований, но в конечном итоге человеку становится ненужным ни одно из них. Наверное, Франц Эрб показался мне слабым, потому что на нем не было Охотничьего костюма. Он сильная натура и перенесет отъезд дочери, а я, хоть и не являюсь таковой, тоже выдержу пытки одиночества. Что за ерунда — взаимопомощь, какое смешное слово. Я знаю, что сейчас он сидит наверху, за маленьким столиком. Он одинок, как никогда, но по-другому, чем я. Я поворачиваюсь и медленно поднимаюсь на пару ступенек вверх. Я знаю, он встанет мне навстречу и скажет «спасибо» и так далее и так далее. Я побежала вниз по лестнице, убегая и от него, и от себя.
Внизу у лестницы располагается прилавок с глазированными фруктами. Первыми лежали яблоки — большие, красные и круглые, покрытые толстым слоем сахарной глазури. В каждое яблоко воткнута деревянная палочка. Палочки очень тонкие, а яблоки очень тяжелые. Продавщица-иностранка протянула мне яблоко, говоря на ломаном немецком. Вдруг яблоко отделилось от палочки и упало на пол, задев мою юбку. Я наступила на него каблуком. Сильный запах фруктов и сахара преследует меня вплоть до выхода.
Я всегда ощущаю его, когда вспоминаю об этой встрече.
* * *Наконец наступило время, когда однажды вечером я взяла в руки черную тетрадь. Отец вел ее с конца войны до последних лет жизни. Моя мать, видимо, нашла ее, разбирая после смерти вещи отца, и использовала ее дальше уже для записи своих доходов и расходов. Я перелистала тетрадь, не обнаружила в ней ничего интересного и удивилась, что мать хранила ее в тайнике. Простая, экономная жизнь моего отца, минимальные запросы озлобленного, испытывающего постоянное чувство вины человека отразились в маленьких, скромных суммах. Расходы моей матери были значительно больше. Источники их были неизвестны. Меня поразило, как различны были цели расходов. Эти банальные выкладки открывали существенные черты их характеров.