Вспоминаю вчерашние танцы. Не только в танцах, пении, играх, но и в жизни - чувствуется у этих убийц необычайный трепет, движение жизни. Другая среда, другие условия - и как было бы все иначе.
Не люблю я Розы Вакс. Вечно где-то подслушивает. Думает из разговора все понять. Обнимает И-ну, Валю, Марию Павловну - меня не смеет трогать. Ее все ненавидят, но все же кормят, дают лакомые куски. Понравится что-нибудь, - Роза просто берет. Сегодня она вытянула гребень из густых вьющихся волос Двойры Шварцман. Так таки вытянула и надела на себя.
Шумна и говорлива эта Двойра. Родом из какого-то местечка под городом. Нет ни одного человека в тюрьме, который не знал бы истории Двойры Шварцман. Каждый знает {46} и улыбается. Смеются заключенные, часовые и даже, говорят, следователи. Есть что-то очень смешное в шумном ее рассказе. Путанная, длинная история с арестом, милиционерами, курами и яйцами; непременно добавит, что у нее муж Сруль - "красив, как зеркало", - "брат Лейба и три ребенка дома". Все время плачет и, рассказав все, начинает сначала. Хотя смеются все без исключения, все же за эти проданный яйца - у Двойры пять месяцев тюрьмы позади и два года лагеря впереди.
Напрасно Двойра убивалась и рыдала целый день, как дитя, - гребень остался в волосах Розы. Роза берет все у других; своих вещей она не имеет: они ей не нужны. Единственная ее собственность - коробка пудры и румяна.
Убираем камеру все по очереди. Одна толстая Шапиро не убирает, говорит - утомляется. А у самой щеки залиты румянцем. Все делает бледная, на тень похожая Фанни. Лицо молодое, большой грусти; прямые, низкие брови.
Жизнь сыграла злую шутку с Фанни. Из любви или ревности кто-то донес на нее. Она подделала для жениха какие-то бумаги. Ее схватили, больную; в тифе перевезли в тюрьму. Бледная Фанни уже много месяцев здесь. От одежды остались одни куски, все висит вокруг нее. С ней жестоко расправились. Больную заперли в подвал и продержали с полмесяца. За это время крысы изгрызли ей башмаки на ногах. Они лежат теперь - {47} вычурные, будто в кружевах, рядом с ней. Как призрак, вошла она в тюрьму и, как призрак, ушла. Ее позвали, - ее никто не видал больше...
Хотя бы письмо от Кики! Валя то и дело получает ответы, - я же ни одного. Опять писала, опять молчание.
9-го декабря.
Сегодня заболела еще одна у нас. Опять сыпной тиф. Больна она несколько дней, но вынесли только сегодня утром. Заболела также старуха Феня, с бельмом на глазу. Покорная женщина. Лежала, не жаловалась, не звала.
Камера требовала врача. Надзирательница отказала. Тогда поднялся такой крик, что начальство испугалось.
Через час прислали фельдшера. Он признал сыпной тиф; старуху взяли от нас. Она послушно пошла, даже не стонала. Пролежала она среди нас четыре дня на холодном полу. Над больной головой текли ручьи со стен.
Днем привели одну подозрительную: хрипит, - говорят, сифилитичка. Как это все здесь узнается, - уже все знали о болезни.
В голове, как листки календаря, мелькают мысли о днях: воскресенье, среда, пятница - три красных радостных дня, дни свиданий, передачи записок, посылок. Но пятница и для расстрелов. Между 4 и 6 часами - всегда {48} напряжение в тюрьме. Сегодня прошло благополучно, никого не позвали - ждут следующей пятницы...
10-ое декабря.
От Кики ни слова. Очень беспокоюсь..
Сегодня нашла разрозненный том Тургенева, обрадовалась, читаю. Сразу легче. Поражает неподвижная жизнь Тургеневских времен. Как темп изменился, и как мы далеки от него.
Голод мучает. И-на желта, как лимон. Это за неделю. Что же будет дальше?
10-го днем.
Принесли газету. Дают на час, рвут из рук в руки - один номер на всех. Через час заберут в другую камеру. Там тоже волнение.
Что-то новое в городе. Чувствуются перемены. Требуют смягчения ЧК. Говорят об уходе зверей (Дейтч и Вихман. Оба знамениты своими расстрелами. О них сложились народные песни. По приказу Вихмана расстреляно до 60 000 человек в Крыму.); слухи, что этого требуют рабочие. На прогулке сегодня все взволнованы, боятся верить. Но с газетой пахнуло чем-то свежим.
{49}
Днем того же дня.
Роза безусловно шпионка, присланная из ЧК. Впрочем, она даже не скрывает этого. Выслеживает кого-то, говорит - "блатных" (уголовных). Возможно, что так, возможна и ложь. От ее глаз мало что можно утаить, - все видят эти красивые, злые глаза. Всякую записку подбирает. На все способна, это настоящая шпионка в душе Сегодня, чтобы усилить обвинение против бандиток, уговорила их совершить ночью кражу. Должны были выкрасть провизию у старой тетки с племянницей. Но они поняли хитрость и выдали. Белокурая Люська (Восемнадцатилетняя уголовная преступница.) пришла в такую ярость, что бросилась с ножом на Розу. Мы еле оттащили Розу и сделали это больше из-за Люси - чтобы спасти ее от суда. Видя неудачу, Роза упала в глубокий обморок, и ничто не могло ее вывести из этого состояния.
Обморок, конечно, вымышленный. Позвали фельдшера, он шепнул нам не верить. Мы оставили Розу одну; она понемногу пришла в себя и зашевелилась. Озлобление "той стороны" - где уголовные - ужасное, и язык у белокурой Люськи хуже ножа. Чего только она не наговорила Розе...
Пока Розу отхаживали, пришла какая-то молодая женщина с низко положенной большой русой косой.
Лицо грустное, в сестринском {50} платье. Говорят - баронесса Т-ген ждет расстрела. Должны расстрелять ее и мужа.
Она только мелькнула у нас.
Вечером опять скандал. На этот раз драка между "уголовной" и "проституткой". "Блатные" держат себя как класс, обособленно; не дай Бог их тронуть.
На проститутку смотрят с презрением. Особая этика - убить можно продать любовь нельзя.
Все произошло из за мешка соломы, обе хотели лечь на него. Чуть не убили проститутку Зину. Пришлось ее вытащить из камеры, сбежалось все начальство. Ее долго били головой о стену - я думала ей конец здесь. Били Люська и высокая, худая Оля. Медленно бледная подошла она из-за спины других и схватила Зину за голову... Начальство ничего не могло сделать, пришлось уйти, а Зину удалить., И-на, Мария Павловна и я все время бросались между дерущимися. Долго не могли успокоиться.
Я снова взялась за Тургенева, вернулась c радостью к прудам и тихим июньским дням.
11-ое декабря днем.
Сегодня - первый радостный день для нас День раздачи. Кто-то веселым голосом закричал за дверью мое имя. Я бросилась туда. В отверстие мне просунули корзину. На дне, среди {51} провизии, лежала записка. Подписана несколькими художниками. Они узнали и откликнулись. Солдат, очевидно, передал записку.
Вся мастерская, пишут, волнуется, хлопочет за нас. Кике прислали то же самое, что нам; он не будет больше голоден. Обещают о нем заботиться. Принесут опять в пятницу. И-на и я радостные и спокойные, написали ответ и вернули корзину. Сели есть. Вторую неделю мы почти ничего не ели. Говорить не могли.
Я прошу Сильвию А. заботиться особенно о Кике.
11-ое декабря.
Вчера легла рано, нездоровилось. Роза села у меня за спиной, и начались рассказы. Расстрелы, мученья. Глаза загорались нехорошим огнем. Громкий шепот ее доносился до меня. Я старалась не слушать, но слова так и врезывались помимо меня. Пошли рассказы об испуге расстрелянных, о последних минутах, о пролитых слезах... Много расстрелов совершила сама. И цинично падали слова: - "Зато ребенок мой воспитывается, как принцесса, ест куриный бульон каждые два часа; я получаю все: башмаки, чулки, материю".
- "Восемнадцать обручальных колец сняла сама с руки", - говорил Розин голос, который хотя шепотом, но грубо доносился до меня.
{52} - "Били нагайками несколько человек одного". - Тут пошел кровавый рассказ о какой-то Маньке, у которой выбили глаз, и столько-то зубов. Я больше не могла слушать, мне казалось, что в тишине слышала я эти удары. Я глубоко зарылась в подушку и зажала уши.