— Гюстав, — сказала она, принимая цветы, — мы уезжаем.
— Куда, маман?
— В Европу — в Бельгию.
— Когда?
— Скоро. Тотчас же.
Он посмотрел на нее, потом перевел взгляд на свою невесту.
— Бедняжка, она будет переживать расставание.
Тетя Тереза с неясным выражением смотрела на него.
— Ах, Сильвия! Она едет с нами, разумеется.
— Но… моя супруга… — Он запнулся. — Она должна остаться со мной.
— Гюстав, — тихо произнесла тетя, — прекрати. Я много могу перенести. Но есть одна вещь, которую я терпеть не могу, — когда со мной не соглашаются. Прекрати. Прекрати! Ради Бога.
— Но ведь она… она… моя жена!
Тетя кинула на него косой взгляд.
— Ты хочешь меня убить? — осведомилась она.
Гюстав больше не вымолвил ни слова.
— Сегодня воскресенье. Мы отъезжаем в среду, — приказала тетя.
— Но упаковываться! — взвыла Берта. — И мы оставляем тысячи нерешенных дел.
— Гюстав может свернуть все наши дела.
Гюстав сидел молча, впав в уныние.
— Гюстав! — сказала тетя. — Ты должен постараться договориться о скорейшем переводе в Брюссель — и, для начала, о длинном годичном отпуске.
Гюстав только улыбнулся, показав черные зубы по углам рта, и было в его немного сардоническом кивке нечто такое, отчего становилось ясно, что лично он считает такую возможность маловероятной.
— Courage! — сказал дядя Эммануил.
— Alors, en avant! — скомандовала тетя. — Я не могу больше выносить это изгнание. Мне необходима полная перемена. А в Диксмюде за мной будет, наконец, ухаживать Констанция.
— Разве за вами не ухаживала Берта? — спросил я, весело взглядывая на ту.
— Берта, — сказала тетя, — не профессиональная сиделка.
— А как быть с квартирой?
— За ней присмотрит Гюстав.
Потом начались сборы. Они начались яростно. Ибо у нас было всего три дня. Мы работали, засучив рукава. Все коробки, мешки, чемоданы и сундуки снесли с чердака вниз и начали наполнять, переполнять вещами, так что они едва не лопались, туго перевязанные ремнями, — а работа продолжалась день и ночь, тогда как тетя Тереза, устроившись в мягкой постели, надписывала ярлычки. У капитана Негодяева, едва он заслышал о нашем нежданном бегстве, случился жестокий приступ мании преследования, и он жалобно взмолился о том, чтобы мы, ради всех святых, взяли его с собой в Европу.
— Да ты весь растерзан, — заметил Скотли, с состраданием осматривая дрожащего русского. — Точно говорю — тебе надо с нами.
— А жена с Наташей?
— Тоже… чего бы нет?
Капитан Негодяев стал с благодарностью трясти Скотли руку. Но поедут они с ним или нет, зависело в крайней инстанции — хотя никто не знал, почему, — от тети Терезы. И та, наконец, согласилась: «Да». Гюстав должен был в тот день встретиться со своим начальником и директором (хотя было воскресенье, и банк был закрыт), чтобы договориться о значительном займе; и, вернувшись, он сказал, что может сделать это на том условии, что по возвращении в Брюссель Père Вандерфлинт предпримет срочные меры по продаже своей пенсии.
— Да, продать эту пенсию, — поддержала Сильвия.
— В общем, да, — согласилась тетя Тереза.
— Хорошо, мой ангел, — присоединился дядя Эммануил не без тревоги. — Но на что мы будем жить?
Ответила она не сразу.
— Есть разные способы, — промолвила она.
Оказалось, что и это можно устроить. У Гюстава были родственники, имевшие долю в нескольких диксмюдских кинематографах, и дядя в городском совете, и еще для его тестя, возможно, — он не мог сказать наверняка, — можно было получить в Диксмюде должность фильмового цензора, что подразумевало скромное жалованье в качестве компенсации за утрату пенсии.
— Да, это очень даже сойдет, — весело постановила Сильвия.
В период между средой и воскресеньем мы жили в чем-то среднем между вихрем и трансом. Переезжали. Вот, казалось бы, осели, стали обустраиваться надолго и постепенно приближаться к неуклонному концу — стали прогибаться, проминаться, выдыхаться. И вдруг, внезапно, — переезд, новая жизнь, с нуля, планы, борьба, напряжение. «О Боже!» — в голос выла Берта, зажатая сундуками. Вот так начиналась весна. Весна начиналась. На половине земного шара начиналась она, обновленная зеленая надежда. Я мало виделся с Сильвией. Вопросы морали счастливо ускользнули из наших рук. Если и есть какое-нибудь правосудие, судный день, тетя Тереза в свое время ответит за это любопытное небрежение convenances[108]. Пока же я отказываюсь обсуждать этот щекотливый вопрос. Я умываю руки. Гюстав был не орел. И если бы я был Сильвией, то я бы к нему не вернулся. Но в таком случае я, прежде всего, не вышел бы за него замуж. А она вышла и вернулась к нему — до среды. Это было ее дело. Я воздерживаюсь от замечаний. Мне нечего сказать по этому поводу.