47
ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ ПАРИЖ
Когда я проснулся, было заполночь, поезд уже подходил к Шанхаю. Берта спешно упаковывала тетину ручную кладь, и мы стаскивали наш багаж с полок и надевали наши шляпы и пальто, когда поезд пришел на вокзал. Это был вокзал, ничем не отличавшийся от других вокзалов. Я не заметил никакой разницы между ним и Викторией или Черинг-Кросс. От выездного мы узнали, что нас дожидаются два автомобиля. Оказалось, мы можем выбирать между Сефасом Спиком и Септимусом Пеком — двумя всемогущими шанхайскими коммерсантами, которые, вообразив, что мы герои-победители, соревновались в том, чтобы предложить нам свое гостеприимство. Мы выбрали Сефаса Спика и уселись в роскошный лимузин с разодетым выездным за рулем. Думаю, мы сделали свой выбор под впечатлением от внушительного вида выездного, — ехали в роскошном автомобиле по темному мерцающему городу, который не без доли правды назывался дальневосточным Парижем. Я смотрел на ночные улицы с множеством фонарей, эту любопытную смесь Европы и Востока, такую тревожащую и чарующую, как будто только благодаря этой смеси, а великолепный большой автомобиль величаво катил сквозь теплый, влажный весенний воздух. Мы ехали по прекрасным ухоженным аллеям, которые в лунном свете казались засыпанными снегом, между глубокими стенами темной листвы. Автомобиль катился быстро, но его величина и пышность придавали этой быстроте некую ленивость, как будто бы он говорил самодовольно, снисходительно: «Да мне это ничего не стоит».
И, думая о нашей любопытной судьбе, я произнес: — Жизнь — это случайный перекресток, где сталкиваешься со случайными встречами. Эпизодические события, происходящие нестройно и обрывающиеся внезапно: они полностью основаны на случайности; но внутри каждого события, происходящего на нашем пути, мы развиваем свою внутреннюю, связную и всецелую гармонию. — Дорогой, почему бы нам не поговорить о чем-нибудь интересном? — возмутилась Сильвия.
Печаль, машина едет вперед и потом, коротко просигналив, сворачивает в еще одну аллею с темной листвой и полной луной. Въехали во двор. К нашим ногам устремились слуги. И, с общей помощью, мы высадились и поднялись по ступенькам во дворец гостеприимного владетеля-коммерсанта.
В холле, несмотря на поздний час, стоял сам мистер Спик, грубый на вид, но на деле человек робкий и застенчивый, и протягивал руку (он бы протянул обе, но он был для этого слишком робок), от всей души предлагая удобство и комфорт. Ничем себя не утрудив во время войны, кроме набивания своих карманов, он робел еще сильнее в обществе людей, подобных нам, которых, по причине геройской военной формы, считал воинами без страха и упрека. Когда я спустился вниз, мистер Спик уже внимал рассказу дяди Эммануила о нашем суровом опыте.
— Вижу, многовато вам пришлось вынести в руках большевиков, — заметил мистер Спик, наполняя дядюшкин бокал и передавая бутерброды.
— Ah! mais je crois bien! — согласился дядюшка, проглатывая коктейль и бутерброд.
— Испытания, постоянные переживания и неопределенность, горести печального изгнания, — вставила тетя Тереза, — совсем расстроили мои бедные нервы.
— Ah, c’est terrible[112], — отозвался дядюшка.
Хозяин оглядел нас с безграничным сочувствием.
— Сейчас вам необходимо хорошенько отдохнуть и собраться с силами. Вы должны постараться забыть о большевиках.
И он пустил по кругу бутерброды. Мы словно потерпели кораблекрушение и теперь были спасены, а мистер Спик оказывал первую помощь. Тетя Тереза издала глубокий вздох, а дядя Эммануил произнес:
— Я их спросиль: «Eh bien, сколько еще будет эта гражданская война?», а они отвешаль: «Мы не знать, не спрашивайте». Voyons donc, я сказаль, вы должен знать, vous autres militaires!
— Они ведь ужасные, эти большевики? — спросил мистер Спик с таким видом, словно ожидал услышать, какие они ужасные.
— Ah! je crois bien! — поддержал его дядя с жаром. — Государство должно защищать дом, семью, священный очаг. Мы хотим, чтобы наши девушки оставались девушками. Если позволить им — в смысле, большевикам — продолжать делать все, как им угодно, скоро в России не останется ни одной девственницы! Ah! c’est terrible!
Мистеру Спику, кажется, хотелось услышать о девственницах побольше, но дядя Эммануил был серьезен, и мистер Спик тоже напустил на себя серьезности.
Бессознательно наши рассказы приняли героический оттенок. Мы чувствовали, что они должны стать такими, чтобы сравняться с его гостеприимством. А оно было весьма велико. И хотя было оно велико, оно все росло пропорционально размаху наших рассказов, каковые необходимо было подгонять под его растущее гостеприимство.