— Он — опасный человек, — признался он мне. — Убежден, что он подожжет корабль, если я не буду за ним следить. Эти большевисты — ужасный народ.
И, сидя в своем шезлонге на палубе, вы могли уловить между двумя рубками промельк безукоризненно-белых теннисных туфель британского генерала и вслед за этим — промельк бурых, изъеденных потом парусиновых туфель генерала русского, которые, казалось, стремятся убежать от теннисных туфель вокруг двух рубок.
Для нас с Сильвией это путешествие было одно чистое незамутненное блаженство с раннего утра до поздней ночи — любовь всю дорогу — пока это чуть-чуть не надоело. Я был удовлетворен — равнодушен. «Боврил»[123] и печенья, теннис на палубе и метание колец, концерты, танцы, коктейли, разговоры, бридж и лимонный сок.
— Погода, — заметила она, — прекрасная.
— Мы, любимая, с тобой вместе и в мороз, и в зной. Глянь-ка на этих генералов, гоняющихся друг за другом вокруг рубки.
В каюте было жарко и душно. Мы вытащили наши матрасы на палубу и спали на самом краю, под ленивый плеск волн.
— Чего ты смеешься?
— Над тем, как мы его обводим вокруг пальца.
— Кого? — спросила она, поворачиваясь.
— Капитана.
— Это не любовь.
— Любовь, любовь, любовь… я люблю тебя, а ты — меня… блаженство… удовлетворение… вечное счастье. Однако почему же тогда, дорогая, так хочется повеситься?
— Александр, — сказала она, — ты переменился.
— Я не переменялся, просто это… выводит из себя.
На середине Индийского океана капитана Негодяева внезапно настиг приступ мании преследования, и он приказал жене и дочери надеть пальто (ему казалось, что бежать надобно обязательно в пальто), и они сидели в кают-компании в шубах, муфтах и галошах, со всех сторон окруженные тропическими водами, пока он не провозгласил: «Все чисто!» и не послал их обратно в постель. Когда я спросил Наташу, зачем папа заставил их надеть пальто и сидеть в кают-компании, она ответила, пожав плечами: «Не знаю, что это означать». Ее обучение началось по-настоящему. Мать учила ее русскому синтаксису. Я взялся учить ее английскому и трижды в неделю диктовал ей, постоянно отвлекающейся, из азбуки: «У Криса была киса, но не было крысы. Киса съела крысу бедного Криса?» И, прерывая занятия, доносилось шарканье приближающихся изъеденных потом, парусиновых туфель, мелькали шальные тусклые глаза, слышалось шмыганье носом, хрюканье, и он уходил. Сильвия взялась за уроки французского, и Наташа упражнялась в несколько чреватом разговоре: «Avez-vous vu le pantalon de ma grand’tante qui est dans le jardin?»[124] Берта давала ей уроки фортепиано, что означало, что каждый день по часу Наташины тонкие розовые пальчики проходили по клавишам в однообразном упражнении Ганнона, все выше и выше по тембру, и, достигнув вершины, начинали сходить вниз по гамме, пока пианино не начинало сипло реветь (и немного неестественно, если вспомнить возраст и пол создания, производившего такие беспорядочные звуки), усугубляя однообразие морского путешествия, укачивая и обостряя желание больше не просыпаться! А Скотли, пока на море был штиль, взялся натаскивать Наташу в арифметике (поскольку не мог преподавать культуру иностранной речи), и пригласил (ибо всегда хотел затмить нас всех) в ту же группу и Гарри, который считал: «1,2, 3, 5, 7…», или на вопрос, сколько будет два плюс два, всегда полагался на свое большое воображение и отвечал, мечтательно поразмыслив: «Одиннадцать». Дядя Эммануил, в свое время изучавший немецкий, — выбрав этот язык с позиции генерального штаба, ожидавшего войну с Германской империей, — впервые использовал его, чтобы способствовать Наташиным первым шагам в этом языке; и когда, после обеда, вы проходили мимо кают-компании, вашим глазам представало зрелище — рассеянная девочка с косичками, открывающими нежную шею, кусает ручку, держа ее измазанными чернилами пальцами, болтает открытыми по колено ногами, а маленький дядя Эммануил, сунув руку за отворот кителя, расхаживает перед ней с профессорской миной и диктует: «Ist dasein Mensch? Nein, es ist ein Stuhl»[125]. А если вы подождете еще немного, то будете вознаграждены звуком прерывистых шагов, появлением из-за угла пары потертых парусиновых туфель, шмыганьем, фырканьем и исчезновением. Наташино запоздалое образование было таким образом закручено до последней степени, даже тетя Тереза взялась за усиленное обучение ребенка кройке и шитью. И Наташа с гордым видом сидела на подушечке у ног величественной седовласой дамы в бриллиантах, которая время от времени делала ей замечание глубоким протяжным баритоном.