Какое-то время она задумчиво сидела в своем большом мягком кресле, нагнувшись над затейливым шитьем. Когда Берта принесла ей tisane[22], она бросила на меня трагический взгляд своих больших, грустных, собачьих глаз, и ее губы задрожали.
— Как мне тревожно, Джордж! Пожалей меня. Пожалей меня, Джордж! Джордж, разве ты не понимаешь, как ужасно я беспокоюсь?
— Поверьте, это лишнее. Нет ничего хорошего или плохого, все становится таковым от размышлений. Почти все несчастья в мире — от взаимных упреков, тщетных ожиданий, страхов, дурных предчувствий, воспоминаний, — то есть от неудачного управления воображением.
Она вздохнула, наклонилась и отхлебнула свой tisane. — Что хорошего в том, что вы нарочно отравляете себе столько дней и недель вашей короткой жизни тем, что представляете себе самое худшее? Если же вместо этого произойдет лучшее, вы обкрадете себя на целые тысячелетия своей жизни, и осознание того, что это ваше смутное несчастье было лишь фантомом плохо контролируемого воображения, не вернет вам ни минуты вашей потраченной впустую жизни.
Она молчала, лишь отхлебывала свой tisane.
— А потом вы проведете остаток жизни, горько сожалея о том, что так впустую растратили свои дни.
— Тогда они будут казаться сладкими в силу контраста, — сказала она с вздохом. И вдруг она высказала одну из тех странных, чисто женских точек зрения, которые всегда заставляли меня увериться в том, что тетя Тереза не просто эгоистка, какой я ее считал, но эгоцентрик такого размаха, каким только может быть смертный.
— Нет, — сказала она, — если произойдет лучшее, и он вернется сюда живым и невредимым, значит, я своим чрезвычайным беспокойством заплатила, и с радостью заплатила, самую тяжелейшую дань, какая только возможна. Я свела счеты с судьбой и буду с гордостью и удовольствием помнить, что не поскупилась и оплатила его безопасность своими страданиями. Поэтому я должна тревожиться сейчас, опасно быть спокойной и счастливой. Я должна оплатить дань авансом. Я чувствую, что должна… что мне следует беспокоиться… и я беспокоилась… не знаю почему… беспокоилась весь месяц.
Она встала из кресла и тяжело поднялась наверх, в спальню, опираясь на галантную руку мужа. Потом я узнал, что ночью у нее был нервный припадок, «une crise», как назвала его Берта, и она не спала всю ночь.
Я взглянул на Сильвию.
— Когда я увидел тебя сегодня на улице, я сразу понял, что это ты.
— А, мои шнурки! — засмеялась она. — Я выбежала купить конфет.
И позже, когда мы с Сильвией играли в домино, я был настолько зачарован ее присутствием, что даже не замечал игры, и Сильвия поправляла чуть ли не каждое мое движение, как будто играла сама с собой, тогда как я просто глазел на нее в восхищении. На следующей неделе ее каникулы заканчивались, и она возвращалась в Кобэ, в интернат под началом ирландских монахинь — Монастырь Святого Сердца.
— Ты чудесный, уникальный, великий писатель, Джордж, — сказала она и потом серьезно добавила, абсолютно без тени юмора: — Я должна как-нибудь прочитать какую-нибудь из твоих книг.
После чего она тоже отправилась в постель.
— А! Брюссельская ночная жизнь! — произнес дядя Эммануил за выпивкой. — Ничего лучше не сыщешь! Минуту спустя он поднялся ко мне.
— Mon ami, — произнес дядюшка, обняв меня за талию обеими руками и откровенно глядя на меня снизу вверх, — ты должен повидать Японию… жизнь… она забавна! Особенно ночная сторона.
9
Дядя Эммануил прошептал мне что-то на ухо, я кивнул, и мы отправились. Наши работяги-рикши ловко бежали бок о бок в ослабевшей вечерней жаре. Горящие фонари на осях и по бокам весело подпрыгивали в сгущающейся темноте. Мы проезжали нескончаемые базары по нескончаемым, застроенным лавками улицам. Дядя Эммануил зажег сигару. На нем был коричневый котелок и желтые перчатки, побывавшие в стирке столько раз, что теперь совершенно отбелились: со своими жесткими нафабренными усиками и позолоченной тростью с набалдашником он был похож на собаку, когда сидел вот так, с довольным видом, в легкой рессорной коляске. Нескончаемое продвижение по городу. Токио и вправду был похож на бесконечную смену деревень. Опустилась ночь. Двое рикш бежали так же ловко, как и раньше. Я, весь погруженный в мысли о Сильвии, вслушивался в странные грустные распевы: «А-а-а! Я-а-а! Яо-о-о! Йо-о-о!» — что исходили из каждого уголка и поворота, съеживался от любого прикосновения, не чувствуя охоты ни к чему.
Наконец, мы подъехали к странного вида деревянному строению на длинных сваях, и тотчас по грубой деревянной лестнице к нам спустились хозяйка и слуги. У подножия лестницы с нас сняли обувь и препроводили наверх, в низкую гостиную, где я даже не мог стоять без того, чтобы не удариться головой (хотя дяде это удавалось без труда); у меня возникло чувство, будто я покинул компанию человеческих существ и вошел в собрание птиц или каких-то неизвестных животных. Когда мы уселись на покрытый матами пол, принесли фрукты; потом отворилась боковая дверца, и перед нами выстроилась небольшая процессия коротконогих женщин с набеленными лицами.