— Не вытурят же они вас отсюда! — заметил он, и на нас дохнуло берегами Темзы, откуда он явился. Но мы смотрели в окно на проносящиеся мимо египетские поля: мелькнул араб в белых одеждах, ведущий ослика, смуглая женщина. Вперед, вперед, вперед.
Наконец — Каир. Мы сели в викторию, лицом к лицу, касаясь коленями, и тронулись. Почему она купила себе эту безобразную шляпу, похожую на шлем, закрывающую всю верхнюю часть лица — прелестную в высшую степени, — и открывающую нижнюю часть — не такую прелестную? И, сидя в покачивающемся экипаже, который выносил нас из пределов вокзала в городское великолепие, я думал о том, что не следовало давать портье-арабу так много чаевых. Но ведь я не мог попросить сдачи, когда в экипаже ждали меня Сильвия и дядя Эммануил. То-то и оно, и, едучи в экипаже, я должен был взять верх. Но все же — почему эта шляпка?
— Дорогая, почему именно эта шляпка?
— Восемьдесят семь рупий, — ответила она. — Кроме того, она предохраняет от солнечного удара.
Повисла пауза. Пролетел тихий ангел.
— Бедная Наташа.
— Да.
— Почему я не взял с собой форму? Мы должны были нанести визит лорду Алленби, — заметил дядя Эммануил.
Выгоревшие от солнца дома, забранные ставнями окна, элегантные виктории, кучеры в красных фесках. Но вдобавок к этому — недоверие, граничащее с враждебностью. И когда мы отправились на верблюдах и дромадерах осматривать сфинкса и пирамиды, на лице погонщика моего верблюда была мрачная ухмылка, предвестница восстания мусульманского мира, и дядя Эммануил, балансирующий на горбу своего дромадера, выглядел таким маленьким и испуганным, а закутанные в белое арабы без устали вопили: «Бакшиш! Бакшиш!» или то и дело предлагали, нам египетские монеты, якобы отчеканенные за две тысячи лет до Рождества Христова (а на самом деле произведенные одним шеффилдским предприятием для ничего не подозревающих туристов).
Однако отказ от предложения погонщика дать ему бакшиш или купить его монеты всегда оканчивался жесточайшим ударом, который погонщик наносил палкой дромадеру и от которого животное принималось скакать самым неприятным манером, так что дядя Эммануил восклицал протестующе с верхушки горба:
— Cessez! Ah! Voyons donc![129]
— Бакшиш! — орал араб.
— Нет!
Следовал еще один удар, вследствие чего сохранять равновесие на горбу было тяжеловато, ибо горб качался и метался, словно мачта маленькой шхуны в бурном море. По прибытии к подножию пирамид двое арабов вскарабкались на верхушку одной пирамиды меньше чем за три минуты и потом потребовали бакшиш. Получив бакшиш, они предложили повторить весь трюк на том условии, что им снова будет дан бакшиш.
Сфинкс — он-то что думал обо всем этом? Ибо, в противоположность принятому мнению, сфинкс — мужского пола. Он прав: жизнь действительно ужасна. Он-то знает, что разговоры, писание, даже в самых лучших своих проявлениях, всего лишь пустой треп. Выдвинуть заявление и оградить его тысячью определений (когда было бы лучше вообще его не выдвигать) есть треп. Заявлять значит игнорировать. Придерживаться точки зрения значит придерживаться ложной точки зрения. Не придерживаться точки зрения значит отрицать существование. Утверждать значит опровергать. Прекратить утверждать значит опровергать утверждения других — и это санкция на ложь. Знать, ведать все значит молчать; и вправду, что есть в мире такого для таких, как он? Велите ли вы ему объяснить, что есть, а чего нет? что мы располагаем волей и не располагаем ею? что меняемся и не меняемся? Бывают мгновения, когда на тебя находит неуверенность во всех, даже в существенных, фундаментальных вещах; когда продвигаешься ощупью во тьме, ожидая возвращения света; когда все преходяще, зыбко, неопределенно, случайно, когда не стоит изливать душу; когда каждая фраза кажется произвольной, каждая страница — цепочкой предложений, начинающихся со слова «возможно». Ты словно бредешь по пустому миру, посреди зияния, по ничто. Молчите! Если мир нереален, то какая норма, какая бессмертная реальность этим управляет? Если нам суждено навеки умереть, то какая живая правда этому законом?
Прибыв туда, откуда мы начинали нашу поездку, погонщики-арабы потребовали еще бакшиша. Мы отказались — и они прокляли наших детей и детей наших детей до седьмого колена.
На следующий день мы отправились на автомобиле в прекрасный каирский пригород Гелиополь — Монте-Карло Ближнего Востока. Какая роскошь и в большинстве своем какая тщета! Робкий меланхоличный летний день близился к концу, и было другое ощущение, что… еще немного, и все подойдет концу. Вечером мы сидели в парке, вместе с остальными, образовав кружок. Цветочные клумбы такие симметричные, разбитые так аккуратно. Мы смотрим на клумбы, мы смотрим на наши трости и зонтики. Как скучно и бесчувственно! Кроме всего прочего, еще и комары зверски жалят прямо сквозь носки. Я думаю: так же, как прошедшие дни превратились в пыль под моей стопой, так и грядущие дни тоже превратятся — дай только время; и бессмысленное настоящее, колеблющееся, бледное, рухнет в бездну — и его не станет. Я жалел себя и Сильвию и арабов, которых мы подчинили — один Бог знает зачем — чтобы осуществлять многолетний отеческий контроль, жалел даже безмозглое, веселое военное руководство, делающее из себя ослов. Их военный оркестр играл нелепую музыку, разносящуюся далеко в жарком, душном, меланхоличном воздухе. Мы сидели и пили, борясь со всепроникающей жарой. А жизнь проходила, и этого не замечалось.