Ночью, когда мы шли по погрузившимся в спячку каирским кварталам, с балконов нас окликали шлюхи, зазывая внутрь, и дядя Эммануил махал им. Сильвия в постели, дядя зовет взглянуть на канкан, danse du ventre[130] большой негр и все остальное. Возможно, я слишком пуританин, но одного вида голой арабки, пляшущей канкан, было для меня достаточно.
— Поедемте домой.
— Ah, c’est la vie!
И по дороге домой, сквозь душную ночь, возникало такое чувство, что… еще немного, и нас свалится нечто более мрачное, более реальное.
Вернувшись из Каира, мы увидели русского генерала, которого в очередной раз не пустили на берег, и он устало расхаживал по палубе в своих изъеденных потом парусиновых туфлях, словно кот по пустой крыше. Он решил, что поедет в Гибралтар и оттуда, через Испанию, — в Италию. Нам пришла телеграмма от Гюстава, который подтверждал, что дядя Эммануил назначается членом диксмюдского муниципального комитета по делам кинематографической цензуры с окладом в 300 франков per mensem[131].
В пятницу вечером мы отплыли из Порт-Саида — этих ворот в Европу — и вошли в изумительные синие пределы Средиземного моря. Тут, в тихих синих водах, восстал со своего ложа Скотли, и они с Бертой часами простаивали у перил. Но, кажется, ничего из этого не вышло. В Гибралтаре к нам подошел, разрезая волны, белый катер под британским морским флагом с двумя матросами в белых пилотках на корме и тремя офицерами в морской форме и фуражках. Они спросили генерала Похитонова и оставили приказ, что ему запрещено сходить на берег.
С этого времени генерал никак не мог решить, отправляться ли ему на Сицилию, во Францию, Чехословакию, Германию или в Англию. За Гибралтаром — на другой стороне дышала жаркая Африка — средиземноморская синь осталась позади, и тропическая зелень Индийского океана, в котором лежала Наташа, давно осталась вне пределов видимости и слышимости. Не успели мы «завернуть за угол» и войти в Бискайский залив, как почувствовали всю разницу. Неожиданно похолодало. Мы расхаживали по палубе в пальто. Сеял мелкий дождь. Потом Перси Скотли, как будто ни в чем не бывало, скрылся в свою каюту.
— Сильвия хочет устроить сегодня вечером бал-маскарад, — сообщила тетя Тереза. — Но капитан этого не хочет — ведь сегодня воскресенье.
— Это не причина.
— Конечно, это слишком грубо.
— И это не причина.
Неужто они забыли, так быстро забыли тебя, мой маленький дружок?
— Капеллан тоже против бала-маскарада в воскресенье.
— Если только есть разумный Бог, на небесах, — начал я, уже чувствуя, как она заранее съеживается, ожидая богохульств, — если только есть разумный Бог на небесах, то Ему ровным счетом наплевать, будете вы танцевать в воскресенье или не будете.
— Это верно, — согласилась она, и внезапно на лице ее возникло циничное выражение. — А если Он — неразумный? — Ее лицо скривилось, ее очаровательный напудренный нос проказливо сморщился; ей словно стало страшно от того, что вот она начнет богохульствовать, от гордости своим врожденным цинизмом, будто говоря: «И я так могу не хуже вашего, стоит только захотеть». Но в следующий миг страх перед богохульством перевесил другой импульс. — Мы не должны так говорить, — сказала она и прибавила, после паузы: — Особенно сейчас, когда мы в море.
Инстинктивно мы взглянули на сгущающиеся облака. Солнце село; волны почернели. Сумерки в море! Какая грусть. Я вспомнил, что такие вещи сваливаются на тебя, как гром с ясного неба. Приходишь домой и находишь своего дядю в петле. Или просыпаешься и узнаешь, что твой ребенок погиб в море.