Она мрачно взглянула на меня.
— Где Берта? Я тут вся больная, в обморочном состоянии, одна! О Господи! Где она?
— Она у Перси. Он нездоров. Мы в море.
— А! Это просто ни в какие рамки! Он — мужчина! Я женщина, бедный инвалид! И за мной никто не ухаживает!
Сделав извиняющийся жест, я передразнил:
— Que voulez-vous?
Океан еще ворочал сердитые валы. Насколько хватало взгляда, простиралась черная ночь. Я расхаживал туда-сюда, словно капитан по мостику, на вахте — охраняя что? Мне пришли в голову строки из Гёте:
Не хочу опечалить вас своим пессимизмом, но все же вполне вероятно то — и весьма вероятно, учитывая ничтожное дядино жалование в комитете по делам цензуры — что гонорар за эту книгу полностью уйдет на помощь тете Терезе и ее свите. Печальная перспектива для интеллектуала! Перед отъездом из Харбина тем солнечным днем мой бумажник был набит крупными банкнотами; после того, как мои родственники обобрали меня и выжали до капли, я опять беден, как церковная мышь. Мной овладевает безумное желание, как только пароход бросит якорь в Саутгемптоне, сбежать по сходням, чтобы только пятки сверкнули.
Судите сами. Вчера капитан Негодяев снова занял у меня денег. Как обычно, мы беседовали о религии и прочем; слушал он приветливо, только под конец попросил у меня одолжить ему 7 фунтов. Разумеется, он заверил меня, что выплатит мне все до пенни. Искренность его намерений перед лицом его полной неспособности их выполнить устрашает и заставляет верить. Но русские никогда не платят своих долгов; они не считают это товарищескими отношениями. На счету тети Молли 14 фунтов 12 шиллингов. Дядя Эммануил этим утром попросил меня 2 фунта. Долг капитана Негодяева — 19 фунтов. Берты — 4 фунта. Сильвии — 30 фунтов. Итого — 69 фунтов 12 шиллингов.
Общая сумма: семьдесят девять фунтов одиннадцать шиллингов один пенс.
— Черт! Черт подери!
— В чем дело, дорогой?
— Да не в тебе.
— Александр… пожалуйста, одолжи мне 15 фунтов. Ты не возражаешь?
— Я не возражаю. Но где мне их взять? Честно, глядя правде в глаза, — где? Разве пойти и занять их самому.
— Да, займи немного.
Дедушка заворочался в могиле.
Пока только тетя Тереза не взяла у меня в долг. Но я знал, что она почти исчерпала аванс из банка Гюстава.
— Что нам делать, — спросила она, — когда у нас кончатся деньги?
— Ну, есть еще Международный Красный Крест.
Она поразмыслила.
— Думаю, вряд ли… — сказала она.
Повисла пауза.
— Ты не можешь ничего сделать, Джордж?
— Могу.
— Что?
— Я начал роман. Уже написал титульную страницу.
Тетя бросила на меня взгляд, каким обычно смотрит английский школьник на своего одноклассника, которого тайно уважает за то, что тот «умный», но которого, тем не менее, считает «чудиком» и немного жалеет.
— Он будет хорошо продаваться? — спросила она.
Непомерные требования моей аристократической тети наложат свой отпечаток на тираж бестселлера. Вы еще увидите силу моего сочинения.
— Надеюсь, ты заработаешь, — сказала тетя.
Я молчал.
— Я знаю, Анатоль бы мне помог, если бы был жив. Он был такой щедрый.
Я молчал.
— Там много действия? Сейчас любят, когда в книге много действия и напряжения.
— О, очень много! — свирепо сказал я. — Перестрелки в каждой главе. Фейерверки! Герои гоняются друг за другом по кругу, потом еще и еще, пока не падают от изнеможения.
Тетя Тереза взглянула на меня так, словно не была уверена, шучу ли я или говорю серьезно, и если шучу, то не шучу ли над ней.
— Интересно, — сказала она, — о ком ты напишешь?
— Ну, ma tante, вы для меня — достаточно плодотворная тема.
— Гм. C’est curieux. Но ты же меня не знаешь. Ты не знаешь человеческой природы. Что ты можешь обо мне написать?
— Комедию.
— Под каким названием?
— Ну, быть может, «À tout venant je crache!»[134]
— Так ты хочешь посмеяться надо мной?
— Нет, никакого юмора. Юмор — это когда я смеюсь над вами и, смеясь над вами, смеюсь над собой (потому что смеюсь над вами), и смеюсь над собой, потому что смеюсь над собой, и так до десятой степени. Это смех непредвзятый, свободный, как птица. Неоценимое преимущество комедии над любым другим литературным методом изображения жизни в том, что здесь вы ненавязчиво поднимаетесь над любым взглядом, положением и ситуацией, таким образом изображенными. Мы смеемся — смеемся, потому что нас невозможно уничтожить, потому что ни в одном своем достижении не узнаем своей судьбы, потому что мы бессмертны, потому что нет ни этого мира, ни того, но есть бесконечные миры: и мы вечно переходим из одного в другой. В этом и заключается потеха, тщетность, непреодолимое величие всей жизни.