У меня вызвали отвращение их плоские, ничего не выражающие азиатские физиономии, покрытые толстым слоем грима. Однако дядя Эммануил улыбался, глядя на них.
— Elles sont gentilles, eh?[23] — повернулся он ко мне.
— М-м, — выразился я.
— А! — возразил он в ответ на мое критическое отношение. — Ce n’est pas Paris, enfin![24]
Он сказал, что чего бы я там ни говорил, но они «mignonnes»[25]. Я стоял на своем — ноги у них были слишком коротки, чтобы прийтись мне по вкусу, — на мой взгляд, этот дефект напрочь лишал их всякой женской привлекательности. «Que voelez-vous?» — философски заметил он. И мы негромко поспорили. Женщины стояли перед нами, ожидая нашего выбора. Снаружи доносился уличный шум, заунывная монгольская музыка, апатия города, овладевающая нами в середине ночи. Я тоже сидел в апатии, на устланном матами полу, в комнате с низким потолком, и чувствовал так, словно заперт в верхнем ящике буфета, — заперт и забыт в чужом для меня столетии, чужом городе. Это было так нечеловечески странно, я тосковал по тому, что оставил. А потом мне захотелось плакать, плакать о том, что сотворили с моей душой…
— Странное место, — произнес я. — Странные девушки.
— Que voelez-vous? — ответил он. — C’est la vie!
В это время к нам подошла хозяйка с регистрационной книгой в руках и, тыча в нее, призвала нас записаться.
— Полисия, — говорила она, — полисия.
— Любое имя сойдет, — легко сказал дядя Эммануил. Но я выразительно отказался, и после нескольких тщетных попыток убедить меня занести в книгу мое имя хозяйка послала за переводчиком — тотчас же явившимся юношей, чье знание нашего языка, однако, не простиралось дальше ее собственного. Он указал на книгу и произнес:
— Ха! Полисия… ссс… полисия. Ха! Ссс…
— Ха! — сказала хозяйка.
Но я все не понимал.
Они переглянулись и решили, что я ненормальный. Но я ухватился за эту возможность, чтобы уйти, притворившись рассерженным; с примирительными улыбками и поклонами меня препроводили вниз и восстановили в моей обуви, после чего я уселся в рикшу и отъехал чуть подальше, чтобы подождать дядю, где был немедленно окружен роем уличных мальчишек, выпрашивающих милостыню. Рикша приветствовал меня довольной ухмылкой, словно говоря: «Гы! Молодой господин славно повеселился!»
— Осень хоросо? — спросил он, поворачиваясь и широко ухмыляясь.
Я покачал головой.
— Нехорошо. Девушки нехорошие. Почему такие нехорошие?
— Это нехоросий Ёсивара[26], — понимающе сказал рикша. — Нехоросий. Хоросий Ёсивара осень хоросий.
— Правда хороший?
— Ха! Осень хоросий.
— Так почему ты не отвез нас в хороший Ёсивара?
— Хоросий Ёсивара дареко, дареко, осень дареко, — три паса дареко.
Наконец, по лестнице сошел дядя Эммануил. Он забрался в своего рикшу, и мы тронулись. Пока мы ехали домой, дядя Эммануил распространялся о том, что семья, семейный очаг, le «дом», как он выразился, священны, и долг всякого мужчины — соблюдать чистоту дома и не смешивать две жизни.
Я вернулся в гостиницу рано утром. Принял тепловатую ванну и лег в кровать, под белый противомоскитный полог. Уснуть я не мог; всю ночь я слышал свистки и скрежет поездов, проходящих мимо дома. Я лежал без сна, и передо мной проплывал то образ Сильвии, то рикша говорил: «Хоросий Ёсивара дареко, дареко, отень дареко, — три цаса дареко», — а в ночи свистели и мчались поезда. Наконец, сон взял свое. Мне снилось, что я играю с Сильвией в домино, а американский гражданин дерется с япошкой из-за тапка, а когда поезд остановился, мы прибыли в Оксфорд, на «открытии» которого присутствовала моя матушка и лорд Хейг. Стоял дикий шум, словно на русской ярмарке в вербную неделю, куда мы ходили детьми. И неожиданно передо мной возникла гигантская лягушка. Я — дрессировщик в зоопарке. Мне страшно, но вокруг говорят: «Ты что, с лягушкой не можешь справиться?» «Что мне нужно делать?», — спрашиваю я. «Стреляй в нее из этой штуки». И мне вручают игрушечное ружье, стреляющее клюквой.
Если нас ни капельки не удивляют несоответствие, нелепость, вопиющая смехотворность наших снов, то, быть может, не следует удивляться, если в иной жизни нас тоже встретят подобные сюрпризы. Все встанет на свои места и будет выглядеть не странным, а неизбежным, как наша бессонная жизнь, полная разбитых образов, по некой странной причине, более странной, чем любой сон, выглядит ничуть не странной, а неизбежной.