Перед тем, как передать сообщение, я спросил себя, захочу ли добровольно взять на себя смерть ближнего своего, чтобы спасти его от мучений, — и пришел к выводу, что не захочу. Не очень-то по-рыцарски? Какая разница, ведь ко мне не обратятся. Теперь я чувствовал, что такое быть человечным: это когда взывают к человеческому сердцу, чтобы выстоять.
Я стоял у двери, не решаясь открыть ее и войти, потому что сказал себе — сейчас он для нее еще жив; сейчас она еще не знает, и потому не знает боли; но спустя мгновение она узнает — и познает боль вечную. Я ушел и гулял по саду и по террасам, и медлил до самого вечера. Наползли тени. И я думал: сейчас ты даже не счастлив, хотя мог бы. Их несвязные разговоры за обедом и полдником было больно слушать. В сумерках я вошел в дядин кабинет и оставил телеграмму у него на столе. Горела лампа, шторы были задернуты, дождь барабанил по подоконнику.
Он возник на пороге с телеграммой в руке.
— Этого не может быть! — проговорил он и вышел в коридор.
— Возможно ли, что они допустили ошибку? — спросила Берта.
Он обнадежено повернулся к ней.
— Вы считаете, что это ошибка?
— Я лишь спросила, возможна ли ошибка.
Он сильно покраснел, его глазки за стеклами пенсне загорелись необычным светом.
— Этого не может быть! — произнес он. — Не может быть!
Несколько раз он поднимался и вновь спускался вниз и, наконец, зашел в свой кабинет и хлопнул дверью.
Некоторое время спустя он вышел и постучал в дверь тети Терезы.
— Entrez![34] — послышался ее голос. И он вошел. Мы с Бертой стояли и вслушивались, и я подумал, что при его словах она, должно быть, ощутит то, что он и другие сочувствующие ей души не до конца осознают всей трагедии; что, выслушивая искренние соболезнования, она думает только о том, что больше никогда не увидит своего сына. И странно — моя тетя, эта женщина, упивающаяся жалостью к себе, сейчас справилась с собой и не зарыдала. В ней появилось нечто тихое и строгое — словно траурная музыка, словно темно-красное вино. Буря уже прокатилась, но дождь продолжался, тихий, ровный. И когда я вошел в спальню, я увидел их вдвоем, вместе. Он сидел на кровати, повторяя: «Мой сын! Мой сын!» Он опрокинул банку с водой, стоявшую на полу, но потребовалось какое-то время, чтобы он это осознал. Отчаяние, нашедшее на них с первым известием, уже немного рассеялось; они всхлипывали тихонько, робко.
— Я знала, я все время знала, — говорила она плача. — Тебе лучше оставить нас, Джордж. Спасибо, ты ничем не можешь помочь.
Слишком поздно, думал я, тебе уже ничего не восстановить, помочь нечем! Я тихо вышел, тихо прикрыл за собой дверь. Немного постоял на террасе, мои мысли беспорядочно вращались. Только теперь я заметил, что дождь усилился.
13
Двадцать третьего июля я, Скотли и мой денщик Пикап выехали из Токио и на пароходе «Пенза», принадлежащего русскому Добровольческому флоту, добрались через Цуругу до Владивостока; у капитана, воседавшего во главе нашего стола, был какой-то кроткий, отстраненный взгляд, словно он не знал, что ему делать дальше, в то время как судовые офицеры, открыто выражая отвращение к своему унылому занятию, с энтузиазмом обсуждали высокую политику, религию, литературу и метафизику, по сравнению с которыми плоскость обыкновенной навигации и тому подобное казались вещами совершенно ничтожными. Тем временем пароход двигался вперед, равномерно-гулко, — и даже достиг места своего назначения.
Владивосток, каким мы увидели его с борта, поражал недовольным видом своих обитателей. Портовые грузчики тупо сидели на причале, словно испытывая равное отвращение к гвардии белой, красной или зеленой; под моросящим дождем бродили люди, которым словно надоела их работа, они сами и все их существование.